и оба ушли из жизни в один год – 1837.
Лицей связал, но он же и разделил эти две судьбы. Слава Пушкина ярко засияла после выпуска из Лицея, Илличевский же после 1817 года канул в безвестность. А, может быть, их разделил иной жребий: Пушкину дозволено было прочесть перед Державиным собственное творение «Воспоминания в Царском Селе», а Илличевскому нет. Кто знает, что случилось бы с нашими стихотворцами, если бы словесник А. И. Галич выбрал бы для прочтения перед мэтром российской поэзии сочинение Илличевского? Возможно, в душе честолюбивого юноши исчезло бы самоощущение «вечно второго», которое никогда не оставляло Илличевского, и он смог бы мобилизовать весь свой талант, который у него, безусловно, был, и поднять все силы души для вознесения своей Музы. Но случилось не так, похвала Державина окрылила Пушкина, а Илличевскому ничего не оставалось как признать, что гений возможен только один, и покорно стать в очередь перед Случаем в качестве способного стихотворца, каких немало подарил нам щедрый на таланты XIX век. Но Случай не предоставил Илличевскому ни единого шанса.
Преподаватели не уставали превозносить достоинства Илличевского. Профессор риторики Кошанский в 1812 году дал об Илличевском такой отзыв: «Соединяет счастливые способности памяти и понятливости с сильным воображением и начитанностью книг».
Инспектор Пилецкий отмечает Илличевского, как наделённого живым умом и воображением юношу, со «счастливою склонностью к поэзии», знания которого «таковы, что теперешние учебные предметы весьма для него легки», и он бо́льшую часть своего времени употребляет «на свободные упражнения в словесности с похвальным успехом».
У него был ровный, мелкий почерк с сильным наклоном, украшаемый причудливыми завитками и росчерками, что выдавало в нём натуру честолюбивую, жаждущую первенствовать. Илличевский заправлял во всех лицейских играх, особенно военного характера, где он обычно был «генералом от инфантерии». В играх ли, или в его «лицейских хрониках» неизменно присутствовала претензия на исключительность, оригинальность, даже псевдоним для себя он выбрал необычный: «-ийший».
А сотоварищи звали его Олосинькой или Олосенькой, уменьшительным от Алексея. Занимал Олосинька комнату № 17, рядом с Масловым и Гревеницем. С соседями Илличевский не дружил, зато имел хорошие отношения с Дельвигом и Матюшкиным. С Кюхельбекером часто ссорился, но быстро мирился, имел явную симпатию к Пушкину, дух соперничества никак не сказывался на его дружеском расположении.
До Лицея Алексей учился в Петербургской гимназии вместе с Павлом Фуссом, будущим известным российским математиком. Все шесть лицейских лет они вели меж собой переписку, и по письмам этим можно было многое узнать и о жизни в Лицее, и об отдельных воспитанниках. Он часто и обстоятельно пишет о Пушкине, всегда уважительно, без тени той желчи, которую приписывал Илличевскому Корф: «Дай Бог ему успеха – лучи славы его будут отсвечиваться в его товарищах…» Так оно и случилось.
Илличевский был выпущен из Лицея в чине коллежского секретаря