откуда появившийся складной нож. Довольно шустро и дельно он разделал фрукт на доли, почти не пролив сока. Вскоре у каждого на тарелке лежал янтарный мясистый кусок ананасовой плоти.
Положив последнюю, он щелкнул ножом и с едва заметной улыбкой гаркнул:
– Рядовой Орлов стрельбу закончил!
– Как это вы здорово сделали, молодой человек! – воскликнула Надежда Юрьевна, всплеснув руками. – Скажите, вы с Костей однокурсники?
– Так точно, однокурсники, – подтвердил тот.
– Но вы выглядите гораздо старше.
Мишка ухмыльнулся.
– Так ведь я Советскую Родину три года под Ашхабадом охранял.
Константин Константиныч потупил глаза и машинально опустил чашку с шампанским. В армию его не взяли по весу и росту, и это, конечно, било по самолюбию во многих компаниях. Да и на курсе он оказался одним из младших – кто после дембеля, кто от станка.
– А-а-а, – протянула Надежда Юрьевна, – наверное, вы там и научились ананасы разделывать?
Мишка тактично смолчал, в задумчивости потерев нос рукой. Вид его был неловкий, как бывает, когда старший человек сморозит глупость.
– Ананасы, – спасая ситуацию, пояснил Валера с экономического, повернувшийся всем корпусом к Надежде Юрьевне, – в нашей стране не растут. Импортный продукт. Но солнечная Туркмения тем не менее радует нас другими вещами: например, хлопок-сырец…
Гуманитарный язык Валеры уже нащупывал дорогу до Киева. Валера явно положил взгляд на соседскую дочку, скромно сидевшую в углу и всю дорогу молчавшую. В этом он был не одинок: Бусовцев сидел дальше от них обоих, прижатый к самой стене, и недобро поглядывал то на Валеру, то на соседскую дочь.
…Ели. Ели вкусно. Никогда, наверное, Константин Константинович не был так счастлив на Новый год. Он помнил почти все свои новогодние вечера, начиная лет с четырех. Они бывали разными: сорок третий встречали в какой-то деревне под Курганом с картошкой и солью, но глаза у мамы были впервые за много месяцев счастливые, и взрослые не один день о чем-то переговаривались взволнованно, и все крутили и крутили ручку репродуктора. Сорок шестой не отмечали вовсе: было негде. Комната в створе Глинки с видом на Никольский Морской собор оказалась занята, и мать обивала пороги, чтобы получить хоть какую-то жилплощадь; в конце концов дали: на Выборгской стороне, в самом конце Карла Маркса. Эти несколько дней, пока решался вопрос, Костя спал на чемодане в углу чьей-то квартиры (чьей, он не помнил) и горько плакал, когда холодным январским утром стало понятно, что обратно пути нет. Он плакал оттого, что не увидит больше снежной пыли на стенах собора, не услышит его колоколов, запаха пирожков с капустой из церковной лавки, и еще он плакал оттого, что во время отъезда, когда мать кидала в чемодан попадавшиеся под руку вещи, когда он не понимал, не мог в силу возраста понимать, что происходит, но сердцем чувствовал, что что-то страшное, спрятал за шкафом, решив своим детским умом, что так надежнее, жестяной паровоз и карточку Буденного.
(Спустя