вовал ее
боль, как свою. Она обернулась и поняла, что – да, чувствует.
«Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она…», – он не вовремя вспомнил слова старой лирической песни. Улыбнулся от бессилия.
Когда она вошла во двор, Вадим поплелся в сторону центра, наблюдая себя как бы со стороны. Он казался себе героем слезливой мелодрамы, что подходила к финалу, следующую серию которой можно было посмотреть теперь только в другой жизни. Еще бы такую омерзительную музыку, под которую обычно домохозяйки плачут – и вот тебе триумф банальности и пошлости. Добрел до поста советов, присел на скамейку и долго всматривался в подсвеченный памятник какого-то героя. Разглядел на его спине надпись на английском Mraz.
Только бы хватило воли выкинуть ее из головы так, чтобы враз, навсегда, без компромиссов и сожалений. Хвост надо рубить сразу. Так легче, так проще. Никаких прощальных писем и воспоминаний.
Время возвращаться домой. Вадим встал со скамейки, закурил и выдохнул дым в сторону темного леса. Пахло травой и свежей стружкой. За спиной было слышно где-то далеко проходящий поезд. Поселок отметил субботний вечер и мирно спал, никому не было дела до каких-то там не свершенных любовей.
После того как Вадим уехал на такси, к памятнику подошли несколько подростков и посветили вверх фонариками. Лучи растворились в ночном небе. Со стороны их увидел проходящий мужчина, он усмехнулся бессмысленности происходящего.
«Гнать бы таких в три шеи», – подумал он, догадавшись, что это устраивает акции подрастающая оппозиция. И чего ей хочется? Перемен? На-ивные. Мужчина, почти пройдя поворот, все-таки не выдержал, захотелось разобраться, алкоголь требовал политических дебатов.
Вадим заявился в театр с утра с тяжелой головой, перед репетицией выпил крепкого чая. Не помогло, клонило в сон. Работа над навязанным ад-министрацией спектаклем раздражала. Как сказал директор театра, зрителям надо про любовь, им это нравится, особенно женщинам. А театр в основном и посещают женщины.
Вадим сел в темный зрительский зал, сказал помрежу, что следует начать репетицию с драматической части, танцы-пляски потом. Итак – со второго действия, рабочее название этой сцены для себя режиссер-постановщик определил как «после секса».
Выгородка была установлена. Вадим дал сигнал жестом руки, чтобы световики заняли места, звуковики тоже были уже наготове. Через две недели премьера, быстрее бы отмучиться – и в отпуск.
Актеры играли примерно так, как Вадим с них и требовал: он особо не обсуждал с ними их роли, плевал на все это. Что зрителям понравятся повы-шенные и надрывные интонации, было понятно.
В ситуации, когда приходилось что-то делать по велению руководства, он всегда проговаривал про себя фразу из старой песни: «Я подкину пару за-морочек про гашиш, про женщин, про вино. Это им так нужно, ведь без этого так скучно. Им другого в жизни не дано».
Реплика, диалог, монолог, все громче и громче герои. Слезы Эвридики – то, что нужно театру, который должен от муниципалитета получить суб-сидии на световое оборудование. И еще грустной музыки побольше. Да такой убогой, которой вчера не хватило. В этом деле все просто, надо привлечь хорошего художника, чтобы декорации по уму запланировал: луну трехмерную на задник залепил, чтобы трагедию обострила – и дамочки в слезах, мужчины ничего не поняли, но горды, что побыва-ли в театре, просветились. Никакой политики, никакой элементарной, сиюминутной и колкой правды, только извечная и красивая любовь за которую не привлекут, не растерзают цензоры и морализа-торы. Начальство будет довольно. Пришедший на премьеру мэр подарит бутылку дорогого коньяка и цветы из итальянского магазина. Произнесет пламенную речь, от которой станет совсем тошно.
А после местные СМИ и прикормленные федеральные напишут, что спектакль говорит о добре и зле, настоящей любви, что он глубокий, изящный и интонирующий.
– Ты положила голову мне на плечо и уснула. А я, я неожиданно почувствовал себя сильным от того, что ощущал тяжесть твоей головы на своем плече, – изо всех сил изображал влюбленного Орфея молодой выпускник Валерий Конопаткин.
– Мне чудилось, что мы лежим голые на песчаном берегу, моя нежность, подобно морскому приливу, постепенно заливает наши распростертые тела.
Вадим поморщился. Вспомнил ее. Подумал, не дай Бог, она увидит его сейчас таким жалким, репетирующим такую херню. Впереди годы алко-гольного трипа, плавно переходящего в одинокую старость, ничего хорошего жизнь больше не предвещала.
– Как будто и впрямь нужны были и эта борьба, и наша нагота на скомканной постели, чтобы мы могли действительно сродниться, как два брата, – продолжал Орфей, ходя вокруг кровати, на которой лежала Эвридика.
Двадцать первый век – уже нет наготы, сплошная обнаженка. И никаких «сродниться, как два брата». Не приведи Господь, в Департаменте культуры обвинят в пропаганде гомосексуализма.
Хрен вам тогда, а не световое оборудование.
– Давайте без этой фразы! – выкрикнул Вадим с места.
Микрофон был под рукой, но он никогда через