думая о себе.
Он спасал их детей.
А они всё забывали.
Снова и снова.
И опять старались доказать ему, что он не такой.
И он соглашался, потому что был добр.
Он не думал о себе много.
Он вообще редко думал о себе.
Когда им в очередной раз удавалось его убедить, что он плохой, что он не такой, они с радостью по привычке надевали ему на шею цепь и заставляли танцевать, обматывая цветастыми цыганскими тряпками, надевая на голову терновый венок и вливая ему в горло водку.
Они веселились.
И, напившись пьяно, он под конец дирижировал оркестром, не помня себя, только бы все были счастливы.
Каждый раз, когда они доходили в своем безумии до исступления, нужно было, чтобы кто-то умер за них.
И это всегда был он.
Больше некому было.
И он соглашался. Потому что был добр.
И считал себя хуже, чем они.
Он соглашался, сдирая с себя цепь и эти лоскутья.
Он вставал на дыбы.
Он уже не был смешным.
Но и страшным он не был.
Просто они боялись его. Боялись, что он припомнит им цепь.
Припомнит их издевательства. Припомнит своё унижение.
Но он молчал.
И от того им было ещё страшнее.
Они ненавидели его. Ненавидели за его доброту.
За силу.
За то, что он их спас, ненавидели.
За то, что он не такой, как они.
А он жалел их за эти их мучения. И считал себя виноватым отчасти.
И они снова начинали его убеждать, что он хуже их всех.
Только так они могли заглушить свою совесть.
Только так они могли жить дальше.
И всё повторялось снова и снова.
Но сейчас он просто ждал.
И молчал.
Он даже не шевелился.
Они, как и раньше, кричали и прыгали вокруг него.
Кривлялись и строили гримасы. Они улюлюкали и бесновались. Они махали рогатиной и целились в него из ружей.
Они водили перед его глазами руками, чтобы проверить, не спит ли он.
Они что-то кричали.
Но боялись к нему прикоснуться.
Он молчал.
И даже не шевелился.
Он ждал.
Он вспоминал те немногочисленные времена, когда он мечтал.
Он умел это делать как никто другой.
У них у всех была своя мечта.
У кого американская.
У кого немецкая.
У кого голландская.
У каждого своя.
И их мечты были не похожи на его.
Они даже не знали, что она у него тоже есть.
А у него была мечта – мечтать.
И он всегда хотел, чтобы его просто оставили в покое.
И не мешали мечтать.
Он поумнел.
Он потерял много крови.
Он знал, что будет дальше.
Их мечты умирали.
Они всё быстрее и быстрее плясали вокруг него.
Они были в отчаянии.
Они боялись и ждали, что он шевельнётся.
Но он больше не желал учувствовать в этом шабаше.
Он больше не хотел умиротворять их своим унижением.
Он больше не хотел умирать за них.
И не