Похоже, что жизнь в Виттенберге беззаботна и легка, раз вы еще при жизни пустили корни в небо.
– Мы из Лейпцига, – сказал Эдвин. – И лучше уж пустить корни в небо, нежели в землю. Там, где корни, там и сердце человека.
Фридеман лишь хмыкнул, явно показав свое упрямое недовольство.
– Помнишь, Фридеман, как Иисус накормил пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами? – спросил Эдвин.
– Естественно, помню, – гордо ответил Фридеман, – как такое не помнить? – Он оценивающе посмотрел на Эдвина, точно старый книжник.
– Скажи мне, неужели люди после этого последовали за Христом, полагаясь на здравый смысл?
Фридеман отвел взгляд. Было заметно, что он воспринял это, как проигранный спор.
«Странно», – подумал Эдвин, но не придал этому большого значения.
Фабиан Сарто минуту наблюдал за их разговором, затем произнес:
– Нельзя узнать Бога в совершенстве, но можно к этому стремиться с силой, превосходящей все изъяны судьбы. Бог любит настойчивость. Как только Он увидит, что мы готовы ради Него на все, награда не заставит нас ждать.
– Послушайте, братья, разве я против, что вы здесь? – сказал Фридеман тихим, немного нежным голосом. – Разве сказал я что-то против вас? Для меня большая честь, что вы приехали. Надеюсь, все у вас получится.
– У нас, – заключил Фабиан. – Мы все сделаем вместе.
– Да уж. Напали с допросами… Прости нас, брат. Нам следует быть вежливее.
– Да разве я против? – сказал Фабиан. – Все, чего мне хотелось – это ободрение. Оно нам всем нужно, чтобы не робеть. А что там до пугающих историй – это дело не наше. Что, мы мало их наслышаны, Эдвин?
– Ох, не вспоминай. Куда ни глянь, везде найдутся свои тираны и детища ада. Когда-нибудь, надеюсь, Господь положит конец нашим страданиям. Вся жизнь – как одно большое, тяжкое бремя.
– Ничего, все это временно. Наберемся терпения и целомудрия, а немного погодя Господь все расположит по своим местам.
Эдвин был сдержан. Он гордился своим другом. Где-то внутри он всегда оценивающе смотрел на Фабиана и замечал, что тот кроет в себе бо́льшие силы, чем те, что сходу бросаются на глаза. Жизненная энергия била из него, как молодой родник. Он загрубел от непростой судьбы, но вместе с тем продолжал оставаться безропотным христианином.
Тем временем усталость напомнила о себе и вежливо пригласила иззябших путников ко сну. Добрые два первых часа Фридеман громко сопел, свистел и поскрипывал зубами, не давая гостям уснуть, но вскоре они перестали его слышать.
Он проснулся только потом, чтобы подкинуть дрова на остаток ночи. В мелькающем свете огня было видно, как тихо стоит на коленях и молится Фабиан Сарто. Радостно улыбаясь, Фридеман подобрал дрова и подполз к печке, открыл ее, и, подставив лицо горячему потоку воздуха, бросил на угасающий огонь поленья. Затем прополз обратно и, нырнув под покрывало из шерсти, закрыл глаза.
Близился рассвет. Эта долгая ночь впитала в себя всю усталость миссионеров