возможного прохода не только для человека, но вообще для любого живого существа, если в потолке нет дыры, если пол не скрывает подземелья, остается только „поверить в дьявола“, как говорит папаша Жак!»
И неизвестный корреспондент замечает в своей статье – статью эту я выбрал как самую интересную из множества других, опубликованных в тот же день и по тому же поводу, – что судебный следователь, похоже, не без умысла привел эту последнюю фразу: «Остается только „поверить в дьявола“, как говорит папаша Жак!»
Статья заканчивалась так:
«Мы поинтересовались, что папаша Жак имел в виду, говоря о крике Божьей твари. Как объяснил нам хозяин харчевни „Донжон“[2], речь шла об особо зловещем крике, который порой издает по ночам кот одной старой женщины, прозванной Молитва. Матушка Молитва – своего рода святая – живет в хижине в глухом лесу, неподалеку от пещеры святой Женевьевы.
Желтая комната, Божья тварь, матушка Молитва, дьявол, святая Женевьева, папаша Жак – вот чем опутано преступление, которое завтра поможет раскрыть удар заступа в стены, будем, по крайней мере, на это надеяться „во имя здравого смысла", как говорит судебный следователь. Ну а пока имеются серьезные опасения, что мадемуазель Станжерсон, которая никак не может прийти в себя и отчетливо повторяет в бреду одно только слово: „Убийца! Убийца! Убийца!" – не доживет до утра…»
И наконец, в последнем своем сообщении та же газета извещала, что начальник полиции телеграфировал знаменитому инспектору Фредерику Ларсану, уехавшему в Лондон для расследования дела о похищении ценных бумаг, и просил его немедленно вернуться в Париж.
Глава II,
В которой впервые появляется Жозеф Рультабий
Я до сих пор помню, словно это было вчера, как ко мне в комнату вошел в то утро юный Жозеф Рультабий. Было около восьми часов, я еще лежал в постели и читал статью в «Матен» о преступлении в замке Гландье.
Но прежде всего позвольте представить вам моего друга.
С Жозефом Рультабием я познакомился, когда он был безвестным репортером. В ту пору я только поступил в адвокатуру и частенько встречался с ним в судейских кулуарах, когда приходил просить разрешения связаться с Мазасом или Сен-Лазаром[3]. Рожица у него была славная, а голова – круглая как шар, и сам он был очень подвижный; думается, из-за этого-то его приятели газетчики и дали ему прозвище Рультабий, что означает попросту колобок. «Ты не видел Рультабия?.. Да вот он, чертенок Рультабий!..» Он часто краснел как помидор и бывал то чересчур веселым, то чересчур серьезным. Как в таком юном возрасте – когда я увидел его впервые, ему минуло шестнадцать с половиной лет – ухитрялся он зарабатывать себе на жизнь газетным ремеслом? Таким вопросом могли задаваться только те, кто, познакомившись с ним, не знал о том, как он начинал. Во время следствия по делу о женщине с улицы Оберкампф, разрезанной на куски, – еще одна начисто забытая история, – он принес главному