университета и настоящей научной работы, а не тех, что были у меня по легенде в Берлине.
Имя Мориц Бер – «бурый медведь» – результат дурного чувства юмора русской разведки, отправившей меня, тридцатилетнего филолога, с миссией дойти до верхушки немецкой фармацевтики. Я мог быть кем угодно – и программы обучения Университета Гумбольта по теоретической химии и Свободного университета Берлина по фармацевтике были для меня всего лишь очередным ребусом и игрой в познание мира. Преподаватели и студенты берлинских ВУЗов впоследствии радостно лгали, что я, успешный выпускник и гордость учебного заведения, им очень запомнился…
Как я запомнился преподавателям Московского государственного университета, однокурсникам, студентам и коллегам по кафедре теоретической и прикладной лингвистики, я старался не думать. Я оставил свое прошлое в двадцать пять – когда ушел из университета, оставил аспирантуру, работу, послал к черту кандидатскую диссертацию и научно-исследовательскую деятельность – потому что они были такой же цирковой каруселью, как и бизнес большого мира.
Я не знал, куда мне податься – потому что я возненавидел все и сразу. Я не хотел играть по дурацким правилам, я не принимал прозаичную реальность, я не мог смириться, что все лгут – и поэты, и ученые, – все танцуют танец, чтобы остаться в живых.
Если и быть инопланетянином, то по полной – а в школе внешней разведки готовят квалифицированные кадры. Мне часто в юности говорили, что не могут понять, я гений или, все же, болтун и самозванец…
Это не было идеологическим спором… Это было идеологическим поражением – моим, в моей же наивности. Я думал, наука даст мне ответ, утолит голод знания, закроет пробелы и разрешит противоречия – которых становилось все больше и больше.
У Рублева была его алхимия – его философское знание, его magnum opus и его приятели – живые и мертвые, ученые и поэты, – партнеры и приятели по литературному кружку.
Они читали стихи Гессе из «Игры в бисер» сотни раз – и каждый раз наслаждались, словно видели их впервые… Мне тоже нравился Гессе – но от «По поводу одной токкаты Баха» в один день моя жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов.
Я понял – и ужаснулся. И сбежал – признав, что не хочу жить в мире, где противоречие и парадокс это преддверие мук рождения, и так и должно быть; что в Игру играют для вида, а истинные игроки и не догадываются порой о своем умении; где единственное, что Поэт может – запаковать свое наследие в кокон лжи, чтобы ложью распространить ядро истины, уберечь свое творение, передать дальше – и умереть в нищете, всеми забытый и ненужный.
Я испугался, что меня ждет это. Я не верил в алхимию – но я видел, что будет со мной, если я останусь научным сотрудником, преподавателем в университете, буду пытаться вдолбить знание в головы тупых баранов, которые не хотят учиться – а хотят лишь выглядеть умными.
Я не просто выгорел – я чуть не сдох. Я пытался делиться так сильно, что не успевал наполняться