Садись, пять.
Мне это еще двадцать пять раз слушать – пока они все не ответят. Настоящая пытка – слышать одно и то же множество раз, чтобы потом оно отпечаталось в памяти и крутилось в голове, как навязчивый мотив.
Я все запоминаю на слух. Мне достаточно было зачитать несколько раз вслух стихотворение – или послушать на уроке отвечающих, – и я мог ответить на пятерку хоть Тютчева, хоть Гессе.
Я поставил оценку наобум в произвольную строку – и она растворилась черной кляксой на белой разлинованной бумаге – похожей на нотный стан.
Это и была нотная бумага. Почему нельзя было сделать так, чтобы приснился урок сольфеджио – а не этот сюр?!
– Кто следующий. Да, пожалуйста. С того места, где остановился предыдущий.
Как же, вспомнит он… Дети были мне незнакомы, это не были мои одноклассники. По виду – средняя школа, класс седьмой. Мальчик был низкого роста, коренастый, в больших очках.
Он набрал воздуха в грудь.
– …И дрожит мир в лихорадке, и борьба кипит, и дивный возникает лад. И хором Вселенная творцу хвалу поет…
– Достаточно, спасибо, садись пять.
Его не нужно было просить дважды, он недоумевал, но вернулся на место, за первую парту. Я продолжил:
– У меня идея. Выходите парами – и читайте парами. Не спорьте, тем, кто выйдет, уже зачту.
Алхимики творят парами… Напарника – партнера – они называют партроном. У них общая система символов, общий язык, они понимают друг друга с полуслова, без слов, на расстоянии, сквозь время и пространство.
Какая глупость… Когда я вообразил однажды, что могу общаться с Рэем Брэдбери, мне стало еще тоскливей – от понимания, что если это правда, то тоскливо было и ему – когда он писал, например, свои визионерские «Марсианские хроники».
Дети читали и читали «По поводу одной токкаты Баха», я пытался вслушаться в слова, но они сливались в белый шум отрывистых звуков, без смыслов, без возможности восстановить потерянную информацию. Может, это пытка какая-то? Что я должен услышать, что я должен еще понять?
Голос девочки был другим, он отличался от предыдущих, он был знакомым. Я не смотрел на учеников, я не скрывал скуки, хмурился, кривлялся, когда они спотыкались – но тут повернул голову, чтобы разглядеть тех, кто стоял у доски.
Каштановый хвост, вздернутый нос, длинные ресницы и бледное лицо. Она стояла в профиль, она не смотрела на меня, она смотрела на портрет Рублева.
Потом она посмотрела на напарника – высокого, сутулого мальчишку с заячьей губой. Я таращился на них – потому что, увы, не мог таращиться на голос…
– …И тянется опять к отцу творенье, – говорила она, и голос был вовсе не детский, она говорила так, будто знала, о чем говорит, – и к божеству и духу рвется снова, и этой тяги полон мир всегда…
– …Она и боль, и радость, и беда, и счастье, и борьба, и вдохновенье, и храм, и песня, и любовь, и слово, – закончил за нее мальчик бубнящим баритоном.
Прозвенел