кричал «убийцы»? – допытывался рассвирепевший казак, размахивая оружием. – Признавайтесь, не то всех порубаем!
Глебов свернул на Мойку и у первых же ворот наткнулся на трупы. На снегу лежал дворник с бляхой на груди, недалеко от него – женщина, державшая за руку девочку. На небольшом пространстве шагов в десять-двенадцать Алексей увидел еще девять трупов, распростертых на заснеженной брусчатке, среди которых были женщины, дети, старики, все ещё державшие в окоченевших руках хоругви и иконы.
Преодолев место побоища, Глебов остановился возле железной решетки, чтобы перевести дыхание, но тут же невольно шарахнулся в сторону – прямо перед его глазами оказался кусок черепа с волосами, примерзший к железным прутьям решетки. Невольно к горлу подкатила тошнота. Алексей отвернулся и быстро зашагал прочь.
Впечатление было удручающее. На лицах встречных людей был виден ужас, у многих – озлобление. Местами встречались уже вооруженные группы рабочих.
Оказавшись возле своего дома, Глебов стремглав промчался по лестнице и стал колотить в дверь своей квартиры.
– Лиза! Лиза, открой!
Его надежды не оправдались – жены не было дома. Алексей в отчаянии еще раз ударил в дверь кулаком и стремительно пронесся вниз по лестнице.
* * *
Алексей Максимович Пешков с любопытством смотрел на непрошеных гостей – в три часа Петр Рутенберг и священник Гапон явились к нему на квартиру.
Гапона было трудно узнать: одетый в пальто и шапку, по-видимому, одного из рабочих, остриженный, обритый, он произвел на Пешкова двойственное впечатление человека значительного и одновременно отталкивающего своим нынешним состоянием. Остановившиеся, полные слез и ужаса глаза Гапона, охрипший голос, дрожащие руки, нервозность, возгласы дополняли неприятную картину.
– Что делать? Что я буду делать теперь? Проклятые убийцы! – повторял Гапон, нервно расхаживая из угла в угол, схватившись за голову.
Рутенберг осуждающе посмотрел на попа:
– Довольно, Георгий! Довольно вздохов и стонов. Рабочие ждут от тебя дела. – Он подошел к священнику и крепко сжал его плечи. – Иди, пиши им!
Гапон, поймав его суровый проницательный взгляд, несколько оправился. Рутенберг отпустил его, прошел к столу, сел, положил перед собой листок бумаги, придвинул чернильницу и перо. Гапон послушно сел на табурет, но затем вновь соскочил, заходил по комнате, хотя больше не роптал. Спустя какое-то время Гапон стал диктовать обращение к рабочим.
– Братья, спаянные кровью… Да, так и пиши – «спаянные кровью»! У нас… у вас больше нет царя…
Пинхас что-то пробубнил под нос, однако писать не перестал.
– Он… убит теми пулями, которые убили тысячи ваших товарищей, жен, детей…
Пешков встал, прошел к окну. Он был удручен тем, что произошло в столице. В его сознании рисовались образы окровавленных трупов, стоны раненых, окрашенный кровью и тающий от нее снег, и безрассудный героизм жертв.
– Кровавое воскресенье…