ать миллионов слушателей смеялись. Должны были смеяться. Или не смеяться. Но последствия их реакции могли сказаться лишь позже, при заключении очередного контракта.
У пульта Клемент Арчер, отделенный от студии звуконепроницаемым стеклом, помахал рукой, показывая, что они не укладываются в отведенное время. И тут же Виктор Эррес, стоявший рядом с негром, заговорил чуть быстрее, чем обычно, сокращая паузы. Потерянные секунды удалось отыграть.
Убедившись, что этот четверг остался на ними, Арчер откинулся на спинку стула, всматриваясь в актеров, находившихся по другую сторону стекла. Сладкоречивые рыбки в чистеньком аквариуме, они то подплывали к кормушкам-микрофонам, то уплывали от них, и их голоса и звуки музыкальных инструментов из другой комнаты аккуратненько смешивались звукоинженером, который сидел в наушниках за пультом рядом с Арчером.
Музыка набирала мощь, и дирижер выделял трубача гораздо больше, чем хотелось бы Покорны, автору этой композиции. Арчер не сомневался, что Покорны, который устроился на краешке стула за его спиной, сейчас недовольно морщится. Арчер повернулся. Покорны морщился. Он никогда ничего не скрывал. Толстые обвисшие щеки, маленькие бесцветные глазки за стеклами очков, розовый ротик бантиком мгновенно отражали любую мысль, мелькавшую в голове композитора. Вот и сейчас красноречивой мимикой он стремился сообщить всему миру, что не несет никакой ответственности за те звуки, которые этот мясник-дирижер вытягивает из своего оркестра, что американцы играют слишком громко, он об этом предупреждал, боролся изо всех сил, но, как обычно, потерпел поражение, потому что он иностранец.
Арчер улыбнулся и вновь посмотрел на актеров. Музыка ему нравилась. Он потер лысину. Волос Арчер лишился к двадцати пяти годам, но в процессе приобрел вредную привычку хвататься за макушку несколько раз в час, словно стараясь убедить себя в том, что плохие новости – явь, а не плод его воображения. С той поры минуло аж двадцать лет, никаких подтверждений больше не требовалось, но маковку он тер по-прежнему.
Музыка смолкла, завершающая сцена плавно катилась к последней фразе. По другую сторону студии, в галерее, отделенной от нее еще одним звуконепроницаемым стеклом, сидели О’Нил, представитель агентства, продюсировавшего программу, и спонсор. На лице спонсора отражались не радость, не тревога, а чувство собственного достоинства. «Будем считать, что он всем доволен», – подумал Арчер и вслушался в длинный диалог Эрреса.
Сцена закончилась, грянула музыка. Покорны вновь скорчил гримасу, но уже не столь выразительную. Диктор хорошо поставленным голосом отрекламировал продукт. Чувство собственного достоинства не покидало спонсора ни на секунду. Прогремел и стих последний музыкальный аккорд. Инженер отключил звук. На несколько секунд в студии повисла благословенная тишина. Арчер моргнул и поднялся. В студии актеры оторвались от микрофонов и заговорили. Арчер похлопал звукоинженера по плечу.
– Ты молодец, Джонни. Никогда в жизни не видел столь артистичного звукоинженера. Такие элегантные движения левой руки, такая власть над музыкантами, такой контроль над представителями Американской федерации актеров радио[1].
Бревер, звукоинженер, заулыбался.
Эррес поднял голову, посмотрел в пультовую, нашел взглядом Арчера и приглашающе вскинул руку, словно держал в ней стакан.
– Характерный актерский жест. – Арчер кивнул Эрресу. – Как по-твоему, Джонни, что у него в стакане – пиво или бурбон?
Он двинулся к выходу мимо Барбанте, который все еще сидел на стуле, постукивая сигаретой по тяжелому золотому портсигару. Барбанте писал сценарий программы, и обычно в такие моменты лицо его становилось иронически-воинственным. Невысокого роста, широкоплечий, черноволосый, он одевался как дипломат и всегда благоухал дорогой туалетной водой. После передачи Арчер не любил общаться с Барбанте.
– А сценарий очень даже ничего. – Арчер чуть поморщился – не нравился ему запах туалетной воды. – Ты со мной согласен, Дом?
– Я-то думал, что сценарий превосходный. Иначе и не скажешь. Сэр Артур Уинг Пинеро[2] дважды перевернулся в могиле от зависти.
– Сообщение для всего творческого коллектива. – Арчер смотрел на Барбанте, которого, мягко говоря, недолюбливал. – С этой самой минуты критика сценариев оплачивается из гонорара автора.
– Ты меня спросил, амиго, – Барбанте широко улыбнулся, – я тебе ответил. Со следующей недели могу попросить прибавки.
– Мистер Арчер, мистер Арчер, – подал голос Покорны, который, стоя за спиной режиссера, надевал длинное пальто.
Арчер уловил в его тоне жалобные нотки и тяжело вздохнул, поворачиваясь к композитору.
Покорны уже обмотал шею шерстяным шарфом. Рыжеватый твидовый костюм был ему велик, брюки волочились по земле. На розовом пальто, там, где оно облегало животик Покорны, темнели жирные пятна. Длинные редкие седые волосы свисали из-под широких полей черной велюровой шляпы. Покорны выглядел как кавалер, отвергнутый слабоумной гувернанткой, дядя которой играл в военном оркестре. Композитор подошел