цепочка выскользнула из ушка. Михаэль отлетел от меня на другой конец камеры, щеку его покрывали волдыри вперемешку со струпьями – четким отпечатком ладони.
– Ведьма! – завопил он.
– Господь дал мне силу защититься от тебя! – крикнула я в ответ. – Уходи!
Двое стражников подхватили меня под локти. Медальон зазвенел о пол: моя рука разжалась, когда до меня дошло, что я обожгла человека. Да, он мерзавец и греховодник, но… Я сожгла ему половину лица едва ли не до кости. Меня затрясло.
– Успокоились, все! – Неожиданно повелительный голос матушки Епифании заполнил камеру, так что даже стражники, кажется, вздрогнули. Она огляделась. – Ты, Михаэль. Подбери свой амулет и вон отсюда! Первый брат непременно узнает, при каких обстоятельствах ты получил этот ожог.
– Я пришел утешить, а она набросилась…
«Утешить». Я нервно хихикнула.
– Так же, как ты утешаешь вдовушек? Убирайся.
Михаэль испарился. Матушка сняла с шеи амулет посвященной, повернулась к стражникам.
– Оставьте нас с сестрой.
– Но матушка, что если она и на вас…
– Заберите медальон и оставьте нас, – повторила она.
Стражники – о чудо! – исчезли почти так же стремительно и безмолвно, как Михаэль. Закрылась дверь. Я бросилась матушке в объятья и разрыдалась.
Слезы лились градом, и я не пыталась их останавливать, пока поток не иссяк сам.
Оказывается, матушка Епифания что-то говорила.
– …и вот до чего довела тебя гордыня. Желание доказать свою правоту. Кому ты что доказала?
Я всхлипнула в последний раз, вытерла слезы рукавом. Голова стала пустой и гулкой.
– Что толку сожалеть сейчас? Уже ничего не изменить. Власти подписали?
– Да. Я получила аудиенцию у его величества, он сказал, что отступники в лоне ордена – дело ордена, и он не станет оспаривать решение посвященных.
Вот значит как… Тогда надежды действительно нет.
– Но меня пугают твои речи, – продолжала она. – Неужели некромант настолько отравил твою душу?
– О чем вы, матушка?
– Что значит «поздно сожалеть»? Без раскаяния нет отпущения.
Отпущение, да… Надеяться поздно – хотя я по-прежнему всем существом своим надеялась на неведомое чудо. Но все же надо подумать и о душе. Жизнь коротка, а потом – вечность.
Как-то слабо это утешало. И все-таки я попыталась отринуть неуместные мысли. Опустилась на колени.
– Исповедуйте меня, матушка.
Пауза показалась слишком долгой. Я подняла взгляд и увидела на лице матушки смятение.
– Я здесь не как посвященная Фейнрита, а как женщина, которая тебя воспитывала.
– Но…
– Ты видела, я сняла свой амулет, символ принадлежности Господу. Я здесь как частное лицо.
В который раз за этот безумный день я совершенно перестала что-либо понимать.
– Я прошу только об исповеди и отпущения. Почему вы отказываете в этом?
– Я не смогу дать тебе чащу отпущения. Первый брат запретил приносить