работой королева ничуть не раздражается, не кричит. Напротив, она даже успевает слегка улыбнуться:
– С гвоздичками, бабушка, с гвоздичками.
Бабулька тоже улыбается всем своим маленьким сухоньким лицом и неожиданно признается:
– Сеню поздравляю, Семена Гаврилыча. Воевали вместе. Лётчиком он был.
И все с той же забытой на губах улыбкой направляется к выходу.
И неожиданно сбивается на миг напряжённый почтово-телеграфный ритм, смолкают телефоны, светлеют, разглаживаются от забот лица людей. А она, как-то забывшись, задумавшись о своём, уже и не семенит, не шаркает по-стариковски ботами, а шагает легко, неслышно. И, кажется, на ней не старенькое, изрядно поношенное пальтишко, не тёмный платок – а строгая солдатская гимнастерка, плотно облегающая юбочка, ярко
начищенные сапожки по ноге.
Преображаются и глаза: минуту назад выцветшие, слезящиеся, они делаются ярче, распахиваются широко, живут на изборождённом временем лице – живут своей, особенной, неповторимой жизнью.
И с какой-то необыкновенной ясностью понимаешь вдруг: неведомый нам Семён Гаврилович, может, и женат, и внуков нянчит давно, но весточку эту он ждет, очень рассчитывает на неё. Потому что, с телеграммой на пути её следования произойдет удивительнейшая метаморфоза: отправит её немощная седая старуха – а поздравление человек получит от нежной, молодой, способной на самые сильные чувства, а потому очень красивой женщины.
Это телеграмма из Молодости…
1986 г.
В городе
Знакомо ли вам, как причитают русские женщины? Это ни на что не похоже, словами это трудно передать. Словно какой-то дикий зверь попадает в страшную беду и знает, что уже не вырваться, и ревёт в безысходном неодолимом ужасе и тоске. Ревёт утробно, обреченно, истово.
…Я не поспел к собственно происшествию, опоздав, видимо, на какую-то минуту. Да и не случилось ничего страшного, всё обошлось. Но для женщины, матери было достаточно одного того, что беда была рядом, с её ребенком, могла поразить его. И тут же вступил в силу извечный и, наверное, самый сильный из человеческих инстинктов – инстинкт материнства.
Причитала молодая ещё женщина с загрубевшей от многотрудных работ фигурой, с лицом обыкновенным, простоватым, но не лишённым привлекательности. Причитала, как по покойнику, надломлено, в голос.
– А-ай!.. А-ай!.. Да что ж это… Да как же… Ай, батюшки!..
Рядом с нею стоял белобрысый, ладненький, но слегка замурзанный мальчонка лет четырёх-пяти. Повинно склонённая вихрастая голова, вздернутые острые плечи выдавали в нем причину завываний матери.
– Ай, Господи…
И тут же:
– Ох, ирод проклятый!.. Ты ж меня в гроб вгонишь – ещё чуть, и задавило б тебя, проклятущего!
Мальчонка весь сжался, не шелохнётся. Видать, проняло его, тоже испугался.
Мать, между тем, постепенно приходит в себя, от неё уже можно услышать, кроме причитаний, нечто похожее на мораль.
– Это ж тебе не в деревне – гляди глазами-то, куда идёшь!..
И, не выдержав, –