джентльменами, так, словно мы были чем-то средним между рабами и королями. С одной стороны, они постоянно раздавали нам поручения, отправляли нас по разным делам – еще раз сбегать в магазин, потому что они что-то там забыли купить. Но, с другой стороны, они так для нас старались! То и дело принесут нам что-нибудь перекусить или попить. Мы сидим за столом, как короли, а они накрывают. И как только мы поедим, они приказывают нам сидеть и отдыхать, пока сами убирают со стола и моют посуду.
Альберт относился к командирским замашкам дам и их заботе с терпеливой доброжелательностью. И, судя по блеску в его глазах, считал себя самым счастливым человеком на свете. Было совершенно ясно, что его любят. А Шарлотта так вообще его идеализировала. Что бы она ни делала, она хотела показать это папе. “Смотри, что я сделала, пап!” А если нужно было поставить перед ним тарелку или стакан, она умоляла тетушек, чтобы они разрешили это сделать ей – и только ей!
Каждый вечер после ужина Альберт устраивался в своем роскошном кресле возле камина в гостиной. Он курил трубку, читал газету и иногда попивал пиво. А когда нам с Шарлоттой пора было ложиться спать, мы приходили, усаживались на полу возле него, по-индийски скрестив ноги, он откладывал свою газету, делал музыку, которая играла непрерывно, потише и рассказывал нам истории. Я помню, что они были хорошие, хотя это единственное, на что я мог обратить свое внимание, чтобы не отвлекаться на красоту Шарлотты – ее по-настоящему идеальное лицо было обращено к отцу, и оно светилось от почти религиозной преданности. На ее чуть румяные щеки ложился свет от огня в камине, а голубые глаза искрились. Я просто не мог на нее не поглядывать!
Но все-таки одну историю Альберта я помню. По правде говоря, я помню ее слово в слово. Кажется, он рассказал ее в канун Рождества. Да-да, точно, мы ведь еще в церковь ходили перед ужином. Тогда я впервые побывал в церкви и почувствовал благоговение и всю серьезность торжества. Помню, когда мы с Шарлоттой уселись на полу возле Альберта, он наклонился к нам, прям так и наклонился со своей трубкой, держа ее за ухом, чтобы дым не попал нам в лицо; наклонился он с таким серьезным выражением, хотя его глаза улыбались, и сказал с сильным немецким акцентом: “Ну что ж, lieblinge[1], как вы знаете, уже канун Рождества, и мы просто не можем обойтись без истории о призраках. Что думаете? Мы очень сильно испугаемся?”
Мы были детьми, а потому хоть и дрожали, но с серьезным видом мотали головой. Я почти ощущал свой трепет на вкус – восхитительно!
Это случилось, по словам Альберта, когда он был молод и работал на “ФоПо”, народную полицию в Бранденбурге-на-Хафеле. Он рассказал, что это произошло в точно такой же канун Рождества, и тогда было так же темно и снежно. Над рекой клубился туман, расстилался над узкими мощеными улицами города. И улицы эти были белые, сырые и совсем безлюдные, ведь близилась полночь, и все лежали в постели, ожидая рождественского утра.
Только Альберт был на улице – ни один фонарь не горел, и путь сквозь