пламени, снова чмоканье пуль по дереву. Два ответных выстрела потерялись в автоматном грохоте, но сумели его оборвать. В наступившей вдруг ватной тишине Шагин переполз до ближайших кустов, лишь тогда поднялся на ноги. Подошел осторожно к лежащему Козликину – две дырки в груди, уже не встанет, – проверил прочих, спрятал оружие, наконец. Тронул пробитый лоб милиционера, закрыл покойному веки.
– Эх, Ваня-Ваня. Говорил же, не лезь на дурину!
Ответом стал девичий смех, хрустально-чистый и сладкий, но у Василия вдруг заледенела спина. Оглянулся резко, увидел тонкую светлую фигурку в тени деревьев.
– Лихой капитань, лихо-ой! Юшку соленую знатно льешь! Шестеро тут, да семеро допреж, вот и сладилось все, каханы, вот и жизни быть. Яичко набухло, скоро треснет.
– Ты как это здесь?.. – спросил Шагин хрипло. Вдруг почудилась вонь застарелой мертвечины и еще чего-то – забытого, страшного. Из глубин детской памяти, занесенной илом. – Зачем пришла, опасно же?!
Снова смех, а тонкая фигурка вдруг очутилась рядом, будто морок: прохладные глаза, высокие скулы, светлая кожа… белее мертвого рыбьего брюха.
– Мне после Дунькиной твани бояться нечего, – дохнула Ганна в лицо болотной тиной. – Гриня, дурак, все душу мою спасал, только нет ее больше, души. Вся там осталась. Пошли-ка.
Вопросы застряли в горле, так и шагал молчком до края поляны, до бурелома. Трупный запах тут сделался вовсе тяжелым – как это Козликин с бандой его не чуяли?! Тоже мороку поддались?
– Вот тут оно все и есть, – сказала Ганна, отвалила с недевичьей силой пару стволов, под ними открылась яма, наполненная бледно-серым. Даже при лунном свете видно: голые слипшиеся тела, раззявленные рты, мельтешение червей в глазницах.
– Это… кто это?
– Всякие разные. Воздыхатели, полюбовнички. Кто ко мне тянулся, кто на твань, а собрались все тут, костями и плотью. Я ж от фрицев поганых дите понесла, да решила, что ни к чему. Скинула бремя. Сюда он и лег, ублюдочек мой, первую силу дал Моровому Змею.
Под белесой разлезшейся мертвечиной что-то дернулось, вдруг, начало вздыматься горбом… боковиной громадного яйца. Словно во сне, когда не убежать и пальцем не шевельнуть.
– Гришка же свой тебе был. Жених.
– Забавный ты, капитань. – Она приблизила к Василию лицо, обтянутый кожей череп, улыбнулась мертво и широко. – Кто оттуда вернулся, тому здесь своих уж нет. Тебя, капитань, не хватало. Ведьминой крови, живой да горячей!
Острый ноготь чиркнул Шагина под челюстью, будто приласкал, горячая струя хлестанула вниз, оросила трупы и яйцо. Ни боли, ни страха – даже руки не поднять.
– Он рождается, каханы. Великие беды несет он людишкам, да и ладно. Пусть загинут! Пусть пожрут их чума и война, пусть горят города их и плавятся, как воск! Мы с тобой его породили, отныне и править нам!
Нарастающий звон в ушах, звон монеток в бабкином монисте, слова сплетаются и вязнут, не разобрать. Не умереть. Не упасть даже. Глядеть распахнутыми глазами, как трескается скорлупа, а наружу