мысль, искрящимися, глянцевыми буквами твердящая поскорее стереть себя из памяти всех, кому она могла быть нужна. Бросить танцы. Бросить учёбу. Никуда не выходить и никому не причинять боли. Может, придётся уехать. Умереть от любой из страшных вещей, что перечислял доктор, в бесконечности страха и желания. Испариться, никому ничего не сказав. Ведь так это принято в их семье?
Уэйн накинула джинсовку, поглядела прямо в потолок – подумала: когда же уже обвалится, но ничего не происходило. Выбежала в душь улицы, в пасть серебрящегося форда. Чехол переднего сидения провис под пачкою сигарет, салон от неё же моментально пропитался сладкой ягодой, – кожаный руль, с трудом повернувшись под градусом, скрипнул, когда Уэйн уронила на него ослабевшие руки.
Только полгода. Вот всё, что у неё осталось на самом деле.
Стерильное, минерально-голубоватое в своей очищенности и будто бы хрустящее солнце – как на холсте со слепцом встающее каждый день в разные стороны – уходящего сентября, точно через хмарь, едва-едва пробивалось на восточном своде, по кусочкам мозаики втекало в город, его мерцающим золотом были затоплены асфальты и беззвучные извилины-языки больничного квартала; мерещилось, что всё это в момент могло бы… исчезнуть. Но Уэйн привыкла к исчезновениям.
Уход из коллектива всегда воспринимался остальными болезненно и с негативом: она видела, как ястребино заострились зрачки ребят в студии, когда Люси приходила отдать ключи от шкафчика. Но она чувствовала ярую необходимость сделать это, глядя худруку в глаза – чем больнее надавит сейчас, оставит позади, тем легче им всем будет после догнать собственные сознания. Наверное. Она добралась до искривлённой, перешёптывающейся залы с регистратурой промеж развешанных вдоль крашенных кирпичей карт, стараясь из последних сил держать себя в руках, проделывая эти двести одиннадцать зазубренных шагов от парковки к холлу (никогда бы не призналась, что считала каждый из них – каждый день), взошла на приевшийся лестничный узор, в ореол подрагивающего солнечного света и на этаж ближе к репетиционной, заранее не ожидая ничего – ни хорошего, ни плохого – от товарищей по команде; если бы не объединяющая страсть к танцам, она едва бы желала знать, как зовут этих смешливых младшегруппников, светящихся своими амбициями, и как они выглядят, и это, вероятно, было взаимным. Чем ощутимее в студии с глади одного из полотен, которыми здесь между зеркал были увешаны стены, на неё смотрел через белоснежного голубя человек в большой шляпе, и потом откуда-то из угла – Ева с Мишей, – тем исправнее она понимала, что отступать назад было просто невозможно, поэтому состроила печальное лицо, разговаривая с худруком о том, что завалы на учёбе, петли дедлайнов и курсовых медленно съедали всё её время, качала головой, слабый канцелярский ветерок подхватывал волосы-ремешки её тяжёлыми волнами и расщеплял их, толок.
Зал потемнел,