повысив в должности и окладе. Практически всё свободное от работы время он, невзирая на вечные упрёки и жужжание жены, посвящал своей маленькой, неуверенно стоящей на подгибающихся слабеньких ножульках кобылке. Кормить Люську пришлось из бутылочки с соской. Вскоре лошадка окрепла, стала резвой и прожорливой.
Как стремительно пролетели годы… Иногда, длинными зимними вечерами, приняв на грудь граммов двести «благородного зелья» Семёновны, Захарыч впадал в томную полудрёму – ностальгию. Сначала долго сидел на маленькой табуреточке у раскалённой от горящих трескучим пламенем дубовых поленьев печи, курил, пуская клубы дыма в приоткрытую закопчённую дверцу свой любимый «Беломор». Жаром от огня и выпитого самогона докрасна разогретая физиономия неподвижно сидящего, как застывшая мумия, Захарыча иногда не на шутку пугала его старуху. Семёновна, поддав деду лёгкий подзатыльник, читала одну и ту же, за годы набившую оскомину лекцию о вреде постоянной пьянки и курева для здоровья, пугала кондрашкой, которая тюкнула однажды прямо в парилке собственной бани подвыпившего накануне помывки их кума Василия. Затем, подняв деда за шиворот рубахи, отправляла дальше «загорать» на его любимую тахту. И вот уже в этом своём лежбище, приняв позу скрюченного эмбриона, Захарыч впадал в нирвану, улетая на волнах воспоминаний далеко назад – в годы молодые, задорные, счастливые…
Присутствовало в его жизни, кроме любимицы Люськи, ещё одно живое существо, реально согревающее и душу, и бренное тело. Когда Захарыч нырял в объятия своей горбатой, потёртой тахты, к нему под бочок уже много лет подряд пристраивался и включал свой тарахтящий «трансформатор нежности» его преданный дружок – серый лохматый кот по кличке Драник. Драником он стал с лёгкой руки и ехидного языка Веры Семёновны, когда впервые явился домой после недельного кошачьего блуда по весне с драным ухом и клоками вырванной шерсти по бокам. А до тех пор жил в семье с самого младенческого возраста безымянным кошариком, которого просто звали «кис-кис». Так вот, этот самый Драник был для деда и прибором физиолечения, и домашней грелкой, и психотерапевтом, которому мог старый подвыпивший хозяин подолгу изливать душу, не гнушаясь никакими, даже самыми пикантными подробностями.
Взгромоздившись на горячую спину послушной кобылицы, Захарыч лихо пришпорил голыми пятками её бока и, потянув поводья, указал направление движения прочь от родной избы, в сторону манящего живительной прохладой Японческого моря. Люська, на ходу дожёвывая пучок свежего сена, грустно поплелась по заданному хозяином маршруту. Едва отъехав на окраину села, Захарыч, оглянувшись на всякий случай по сторонам, отстегнул дрожащей рукой заветную флягу и жадно отхлебнул глоток обжигающего горло самогона.
– Эх, хорошо пошла! Живём, Люська!
Люська, словно поняв то, что ей поведал повеселевший ездок, фыркнула ноздрями и тряхнула