вали: «комната для маминых дел»; я всю жизнь тут живу и до сих пор не знаю, что это за дела такие) и еще пара комнат, где никто не живет. Ну, и ванные, конечно, тоже есть – по две на каждом этаже.
Дом окружен большим садом. Ближе к дороге растут сосны и один грецкий орех, а в глубине – мамины розовые кусты и травы. Мама заботится о своих травах с любовью и прилежанием, которые нам не передались. Я преувеличиваю, но несильно. У нее растут душица, розмарин, шалфей, базилик, три вида эстрагона, тимьян, мята, майоран, и наверняка я еще что-то забыл.
Весной и летом она пускает их в готовку свежими, а в начале осени высушивает на солнце, закупоривает в склянки и ставит в темном сухом месте.
Не знаю, зачем я вам все это рассказываю, никакого отношения к моей истории и вообще никакого значения это не имеет. Но всякий раз, представляя маму, я вижу, как она в перчатках и соломенной шляпе или платке стоит на коленях, держит садовые ножницы и разговаривает со своими растениями.
В детстве самые радостные минуты у меня были, когда она звала меня с собой в сад. Объясняла, где какое растение, как за ними ухаживать, как избавляться от тли и других вредителей, как подстригать розовые кусты.
Я не слишком интересовался садоводством, но чувствовал себя счастливым просто потому, что она хотела разделить со мной свои любимые старания.
В любую погоду я мог часами стоять, согнувшись над клумбами и грядками, рыхлить землю или подкармливать цветы удобрениями.
Может быть, вы при словах «счастливое детство» вспоминаете какой-нибудь поход или каникулы. Не знаю. Я вспоминаю запах земли и трав. Даже сейчас, столько лет спустя, стоит мне понюхать розмарин – и я уже счастлив. Потому что это напоминает мне: было время, пусть и совсем недолгое, когда мы с мамой друг друга понимали.
С отцом отношения были гораздо проще (они и сейчас такие). Я занимался своими делами, а он своими. Точнее, если я получал хорошие оценки, не отлынивал от спорта (плавания и регби), слушался его и уважал, то и проблем не было. А он… ну, он был занят своим бизнесом и всякими другими вещами, про которые он нам не рассказывал.
Мой отец в свои шестьдесят пять – вполне крепкий мужчина. В молодости он был одним из лучших игроков в клубе «Сан-Исидро», и сорок лет спустя, когда я играл в регби за детскую команду, его там все еще помнили. У него очень тяжелый взгляд; стоит ощутить его на себе – и ты уже раздавлен. Обладатель такого взгляда идет по жизни, свободно топча все, что попадается на пути. И говорить не стоит, что я до ужаса боялся его смертоносных голубых глаз.
Мой брат был его любимцем, его первенцем, да еще и первым внуком в семье. На фотографиях, где маленький Эсекьель вместе с отцом, глаза отца светятся счастьем, спокойствием и нескрываемой гордостью.
Эсекьель родился весом больше четырех кило, у него были мамины черные волосы и папины голубые глаза. Взял лучшее от обоих родителей – правильный овал лица, прямой нос. Прелестный младенец.
Через четыре года мама опять забеременела, но ребенок – девочка – умер при родах. Тогда они решили не заводить больше детей. И были очень удивлены новой беременности. Эсекьель превосходил все ожидания, отлично учился, был образцовым сыном – лучшего и желать было нельзя. Как вы понимаете, на третий раз родился я. Много лет спустя Эсекьель признался, что возненавидел меня с первой минуты. Возненавидел нового ребенка, который получился не большим и не красивым (у меня всё наоборот: я шатен, как отец, с мамиными карими глазами). Возненавидел за то, что я нарушил волшебство, сместил его из центра внимания, где он находился тринадцать лет.
2
Кажется, это мое самое первое воспоминание. Тот день, когда Эсекьель ушел из дому. Я не помню саму ситуацию, но помню, что сидел в своей комнате и мне не разрешали выйти, а в воздухе висела какая-то напряженность.
Потом я не видел брата до следующего семейного праздника. По-моему, это был мамин день рождения.
Когда я спрашивал, где Эсекьель, мне отвечали – учится, или еще как-то отговаривались; в моей семье это хорошо умеют.
Я, конечно, понимал, что он с нами не живет: такое от ребенка, даже пятилетнего, не скроешь. Я тайком осмотрел его комнату, увидел, что одежды нет на месте, и умыкнул его гоночную машинку «Скалетрикс», которую он никогда мне не давал. Шло время, Эсекьель не появлялся и не возмущался, и мне становилось все яснее: что-то не так.
Но меня это – чего уж там – не слишком беспокоило. Просто новая ситуация, не такая, как обычно. И я собирался воспользоваться ею по полной программе.
Когда мы жили вместе, я восхищался Эсекьелем, он был моим героем, большим, сильным, все его слушали.
Обращались с ним как с важным человеком. Как со взрослым.
Я не знал тогда, да и сейчас не знаю, что движет детским мозгом. Но, видимо, я решил, что, если уж брата нет на месте, все внимание в доме автоматически достанется мне. И, в общем, был прав: оно и досталось, хоть и не совсем так, как я ожидал.
Я занял новое место, но не благодаря собственному присутствию, а из-за отсутствия Эсекьеля.
Родители