другой. Разве бы кто другой был бы сегодня на этом поле, разговаривал бы с учёным? Конечно, нет, потому что он не имел и не имеет такой пшеницы, как у нас. Она сблизила нас, чужих людей… А сколько ещё сблизит! Конечно, если Иосифу Петровичу удастся сделать пшеницу такой, какой хочет, какую надо, чтобы все люди были всегда сыты хлебом…
Трогаю за руку отца:
– А можно у нашей пшеницы вырастить большое зерно… Ну, какое мы вчера видели.
– Не знаю.
Иосиф Петрович, слыша разговор, улыбается:
– А это возможно будет, Санёк. Только время понадобится.
– Сколь?
– Лет десять.
– М-много! И вы сможете?
– Попытаюсь… Собственно, уже работаю, – Иосиф Петрович остановился, протянул руку к колосу, положил его на ладонь. – Вот Данила Севастьяныч сразу же признал свою пшеницу. Неудивительно: внешне пока она осталась почти прежней – тот же колос, та же соломина. Но… уже сделано то, что позволит ей улучшить свои качества. Будет и колос покрупнее, и в зерне побольше ценнейших питательных веществ, и созревать станет раньше пшеница, словом, станет лучше.
Пахнул ветерок – колыхнулись, зашелестели колосья. Разом. Кучно. Кланяются туда-сюда, направо-налево. И звон над всем полем поплыл струйно.
– Чуешь, Сань? – спрашивает Иосиф Петрович. – Песня хлебов льётся.
– Ага… Тихая-тихая.
– Чуткий человек уловит. Это песня человеческой жизни… Без неё люди счастливыми быть не могут.
Дышит тайной поле. Да и сам Иосиф Петрович чудится каким-то необыкновенным человеком. В глазах его усталая грустинка – насмотрелись чего-то за свою жизнь такого, от чего сторонится веселье. Степенны движения, не выдаёт и малости своего волнения. Приходит ли оно к нему? Бывало ли когда вот так, что человек срывается вихрем по какому-нибудь пустяку, завертится, изнеможит себя и падает наземь обескровленный и опустошённый. На смуглое обветренное лицо вырвалась улыбка, тоже с примешанной грустью: что-то вспомнилось. Иосиф Петрович зовёт нас на межу поля, просит присесть. У него тут, в тени от берёзы, скамейка, от времени она уже взялась чернотой. Усаживаемся. Отец рядом с учёным, я – возле отца. Иосиф Петрович собирается с мыслями. Затевает разговор.
– На этом поле случается что-нибудь каждодневно. Ну, всякие житейские истории. Куда от них денешься? Не денешься, раз живёшь на миру. Частенько крестьяне наведываются. Идут. Из самых дальних сторон наезжают. Што надо? Одного: семян, семян! Более ничего не просят. Давай им что угодно – отмахнутся. Особо много ходоков было в неурожайном девятьсот двенадцатом году. Во всей нашей округе чуть ли не все посевы тогда вымерзли. Остались люди без хлеба. Бедновата была ещё и моя кладовая, но, что возможно и подходяще, давал, не жалел. И тому были рады…
А однажды, ещё в начале опытнической работы, явился ко мне сам батюшка. Пожаловал во всём своём церковном облачении, в чёрной просторной рясе, крест золочёный на виду, русая борода густа и округла. Высок батюшка и статен. Возрастом примерно моих лет.
Слышу басовитый голос: «Доброго вам