ведь какие-то доказательства нужны. Они у тебя есть?
– Пока нету.
– Ну, вот… Зачем же тогда всё это? Ой, Саш-Саш! Позор-то какой падёт – и на тебя, и на меня? В народе заклеймят нас кляузниками.
– Ты ни при чём тут, а я за себя отвечу. Если что, по-честному признаюсь перед людьми, что я, Александр Егоров, в поисках истинного виновника ошибся. Не обвиняй зряшно в этой самой заразе – кляузничестве. И люди разберутся, поймут… Да нет, предчувствую: извиняться не придётся…
– Саш! Ты опять за своё. К чему? Живи спокойно, не береди душу, фронта тебе хватило, на весь век память осталась.
– Ты считаешь: с негодяями можно ходить в обнимку и улыбаться.
– Нет же его, негодяя-то!.. Не верю, чтоб Геннадий сделал подлость. И кому? Своему наставнику, учителю. Надо потерять всякую совесть! Ты говоришь, что он поджёг семенной склад. Если поджёг, так зачем же ему понадобилось?
– В этом-то и загадка – зачем… Он присвоил сосновский сорт, а чтобы скрыть следы, создал видимость – семена сгорели.
– Это твоё предположение?
– Предположение и заключение… Ты послушай, Марина, я видел на поле «таёжную», но под другим названием. Комарков считает эту пшеницу своею. А я-то вижу, чья она! Теперь суди сама. Если пшеница сгорела, то откуда же взяться ей у Комаркова? Значит, он украл сорт, сначала украл, а потом решился на поджог.
Марина взглянула на меня до жуткости опечаленными глазами, и от её тяжёлого взгляда я содрогнулся. В сознание моё вкралось подозрение: почему глубоко переживает Марина? Горою стоит за Комаркова. Должно быть наоборот – сочувствие старику Соснову. Старик ни за что угодил за решётку, да и в могилу ушёл преждевременно из-за пожара. Что же она хлопочет о Комаркове? Маринка подошла ко мне, легко вздохнула и села рядом. И почему-то только сейчас заметила лежавшую передо мною в постаревшей обложке наполовину сохранившуюся тетрадь.
– Твой фронтовой дневник?
– Нет… Записи Соснова.
– Иосифа Петровича? О чём?
– Об истории опытной станции. Целая книга.
– А где разыскал?
– На чердаке его дома.
Весь вечер Марина была рассеянной, будто что-то искала и не могла найти. Как неприкаянный вертелся возле неё Степанка. Я не мешал ей быть наедине с собою, а всё же не упускал из виду, всё старался припомнить, что где-то видел Маринку такой же странной, не в своём обыденном постоянстве. Наконец, когда она взяла за руку надоедливо хныкавшего Степанку и повела в кухню покормить, в голове вдруг прояснилось: было во фронтовой землянке, когда лежал в забытьи.
Марина вернулась в комнату, оставив Степанку на кухне. Торопливо, не замечая меня, подошла к окну и стала вглядываться в улицу. На дворе уже было темно. В отдалении тускло проглядывали в избах одинокие огни – хозяйки засветили лампы.
Стоит и смотрит завороженно в окно Марина. Окликаю:
– Маринка, наши все дома…
– Знаю, Саш… Кто-то мимо окон прошёл.
– Поди, так показалось.
– Нет, слышала шаги. Прямо к калитке. Выйди на крыльцо, погляди. Человек отошёл от ворот в тот