вскинул брови кондотьер, – неужто печной горшок дразнит кочергу чумазой?
Монах молча сидел в кресле, и гнев в его глазах сменился мрачной задумчивостью.
– Что вы пережили, Орсо? – вдруг спросил он. – Откуда в вас столько ожесточения? Это не ваша извечная солдафонщина, тут что-то другое. Что вы за человек? Мне сейчас отчего-то кажется, что за все эти годы я так и не узнал вас.
Полковник чуть склонил голову набок, будто услышал что-то совершенно поразительное. А потом произнес с нотой неподдельного восхищения:
– Святой отец… Право, вы великолепны. Как вам удается так мастерски играть? Я ведь точно знаю, что вы лукавите. Но против воли верю вам. Верю, что вы и правда пытаетесь сейчас быть выше своего гнева. И даже видите во мне душевные язвы, делающие меня скорее безумцем, нежели жестокой и несправедливой тварью. Я никогда так не умел, Руджеро. Но я не могу не оценить вас. Только… как же вы живете с этим, господи помилуй?! Как можно питаться одной ложью? Неужели вы совсем… совершенно ничего не знаете о муках совести?
Доминиканец еще минуту смотрел в бездонные глаза полковника. Затем медленно встал.
– Вам что-то известно об убийце?
– Только то, что у него превосходные зубы, – криво усмехнулся полковник.
Но монах уже окончательно взял себя в руки.
– Доброго дня, ваше превосходительство, – ровно ответил он, направляясь к двери, – мне нужно позаботиться о погребении моего брата по вере.
– Отец Руджеро! – донеслось вслед. Монах замедлил шаги. – Напоследок одна безделица, но советую вам не пренебрегать ею.
Доминиканец остановился, по-прежнему не оборачиваясь к кондотьеру. А тот бесстрастно проговорил:
– Меж нами никогда не было приязни, святой отец. Но мы все же оставались союзниками. Однако для вас будет большой ошибкой сделать меня своим врагом. Доброго дня и вам.
Монах медленно оглянулся:
– Друг мой, я знаю ваше отношение к людям моего сословия. Но, пусть вы и считаете меня лицемерным чудовищем, я не думал, что кажусь вам еще и идиотом. Поверьте, вздумай я записать вас в число своих врагов, вы едва ли узнаете об этом. Ну, разве что перед казнью.
– Я учту это, святой отец, – холодно бросил Орсо.
«Ты чего чудесишь, крысье семя…»
Осколки битых плит вгрызлись в спину, а по телу побежали сотни жестких пальцев. Они впивались в следы ушибов, все быстрее спеша вверх, теснясь у горла, словно изголодавшиеся пауки. Пеппо бился в их жадной хватке, задыхаясь и пытаясь вскрикнуть, зная, что голос тут же отпугнет мерзких тварей, но почему-то не в силах издать ни звука. Вдруг локоть пронзила резкая боль, и юноша с отрывистым криком проснулся.
– Вот черт… – пробормотал он, сжимая ладонью локоть, ушибленный о край койки.
Оружейник протянул руку, нащупал миску с водой, приложил к ноющей скуле мокрый лоскут, а затем длинно и выразительно выругался.
Прошедшие сутки обернулись настоящим адом. Невозможно было ни лечь, ни даже опереться спиной