тягостным для глаз. Нет, ее уже не повергали в ужас, как прежде, зрелища гноящихся язв, омерзительных струпьев, уродливых признаков галльской болезни и других немочей. Но прежде все это было для Паолины лишь страшными декорациями ее повседневной жизни. Теперь сестры подробно поясняли послушнице происхождение этих хворей, порой произнося такие слова и описывая такие вещи, что девушка заливалась багровым румянцем и стискивала зубы, подавляя подкатывающую к горлу тошноту. Довольно скоро она поняла, что подразумевала сестра Юлиана под «людским скотством»…
Но брезгливость была временной – это Паолина знала точно. Намного тяжелее ей приходилось с тем, что монахини называли милосердием. Девушка не умела смотреть на людей сухим взглядом лекарской науки. Она научилась запирать слезы где-то внутри, но нередко рыдала в кастелянской подальше от чужих глаз.
Юные тела, изможденные чахоткой, сотрясаемые кашлем, от которого по белому полотну камизы разлетались веера кровавых брызг. Землисто-бледные, покрытые испариной боли лица. Одеяла, которые страшно проваливались в тех местах, где полагалось быть ногам или рукам. Дети, несшие печати врожденных недугов, слабые, фарфорово-хрупкие. Она против воли тянулась приласкать их, а сестра Юлиана жестко брала ее за плечо и потом, за дверью кельи, отрубала:
– Даже кошка не вяжется с родным братом. И пока люди этого не поймут, такие дети будут рождаться. Утри слезы немедленно!
И она утирала слезы. Она подавала тазы с хирургическими инструментами, училась накладывать жгуты и считать пульс. Она сгребала с пола влажные лохмотья человеческой плоти и прокаливала на огне кривые иглы. Она промокала кровь с полупрозрачных губ и меняла компрессы на сухих горячих лбах. А по ночам настойчиво продиралась сквозь дебри анатомической науки.
Паолина стала сама походить на чахоточную. Она еще похудела, глаза ввалились, заострились черты лица, и некоторые сестры уже с опаской поглядывали на нее. Но сестра Юлиана невозмутимо следила за происходившим, не пытаясь ничего менять, и монахини молчали, привычно полагаясь на ее авторитет.
…В то утро все было как всегда. Прислужница, расстелив на столе ветхую простыню и вооружившись иглой, сосредоточенно подрубала обмахрившийся край, когда дверь скрипнула и на пороге появилась одна из сестер.
– Паолина, – окликнула она, – фартук сними да ступай в малую приемную, видеть тебя желают!
Девушка вскинула голову. К ней гость? А в голосе монахини сквозь обычное ровное бесстрастие отчетливо позванивало любопытство…
Послушно сняв фартук и разгладив подол рясы, Паолина зашагала к приемной, пытаясь подавить гадкий внутренний холодок. Право, в этом городе мало тех, чей визит ее порадовал бы. Но она же здесь не одна. Не станут же причинять ей зло прямо в госпитале, на глазах у сестер. Мысленно бормоча все эти доводы, она вздохнула, собираясь с духом, и взялась за кольцо двери.
Приемная была залита светом из стрельчатого окна, на фоне которого виднелся