подскажете, здесь празднуют первое в России представление оперы «Парсифаль»?
– Сергей Константинович, дорогой, рад тебя видеть, поздравляю с праздником! – обернулся он к подошедшему Реброву и крепко пожал ему руку.
– Радость твоя исчезнет, когда скажу я тебе, что начало спектакля задержится на час-два. Во дворце случилось возгорание, и Шереметев, будучи главным советником Государя по пожарным делам, отправился его тушить. Мы с тобой сейчас пойдём в ресторан, выпьем и подождём, пока граф потушит пожар, сменит мундир на фрак, огнетушитель – на дирижёрскую палочку, а свои обязанности перед Императором – на долг перед Вагнером.
– Ты серьёзно говоришь, или это шутка такая? – с сильным волнением перебил его Толстой.
– Эх, неплохо я тебя разыграл, ты даже позеленел! Шутка моего собственного сочинения! Я с утра голову ломал, как бы мне тебя так деликатно проверить на предмет серьёзности твоего отношения к «Парсифалю», – засмеялся Ребров. – Идём!
Толстой впервые оказался в построенной два года назад аудитории принца Ольденбургского и впечатлился её размахом – недаром она считалась самым большим оперным залом Европы. Все кресла, за исключением двух мест в первом ряду партера прямо у дирижёрского пульта, подаренных ему Шереметевым, были заполнены. Михаил не мог поверить своим глазам: залысина на голове сидящего неподалёку господина во фраке принадлежала не кому иному, как графу Татищеву, его начальнику. По соседству располагался господин с гладко прилизанными седыми волосами – сенатор Лыкошин, а рядом с ним торчали огромные чёрные усы министра внутренних дел Маклакова…
«Приди ещё обер-прокурор Святейшего Синода, – шепнул он на ухо отвешивавшему приветственные поклоны Реброву, – и в сборе будут все крёстные, пардон, цензурные отцы русского «Парсифаля»!»
Ребров обернулся и посмотрел на друга укоризненным взглядом, которому тот не придал особого значения.
Наконец друзья заняли свои места. Свет в зале погас. Шереметев встал за пульт, поклонился публике и, казалось, подмигнул Михаилу. «Toi! Toi! Toi[12], граф!» – шепнул Толстой поворачивающемуся к оркестру дирижёру.
Вступление к мистерии заворожило Михаила Алексеевича: торжественная, грандиозная музыка, от которой мурашки пробегали по коже, перемежалась со щемящей сердце мелодией не то страдания, не то тревожного ожидания. Толстой пытался угадать, к какой именно части уже хорошо знакомого ему либретто относится каждый мотив, и за своими раздумьями чуть не пропустил начало первого акта с неприметными декорациями: стволы деревьев на авансцене и на заднике указывали на то, что действие происходит в лесу. Монотонный рассказ старого рыцаря Гурнеманца мальчикам-пажам в белых одеждах об истории Грааля погрузил Михаила в полудрёму. Ему показалось, или же сидящий рядом Ребров в самом деле усмехнулся над тем, как граф изо всех сил старался не сомкнуть глаз? Словно в тумане, проплыли перед Толстым дикарка Кундри с бальзамом для истекающего кровью короля Амфортаса,