он дернул ее и повернул к себе лицом. – Двадцать лет ты отсасывала у меня, знаешь, столько не каждая жена отсасывает, а ты исправно делала свою работу! – он потрепал ее по бледной щеке, заглядывая в ее глаза.
Она молчала. Зачем? Зачем ему был нужен от нее ребенок? Для чего? Сначала она этого страшно боялась. В первый год он насиловал и насиловал ее почти каждый день, пока она не потеряла своего ребенка, пока он не искупал ее в ее же собственной крови. Потом она чуть было не умерла от воспаления, но зачем-то выжила. И эта его навязчивая идея – ребенка от меня родишь, сеньора. Он тогда был на двадцать лет моложе, худее. А потом он начал бить ее, бить, потому что она не беременела и не беременела. А когда перестал бить, просто истязал, делал нарочно больно, чтобы слышать, как она стонала, чтобы хоть что-то издавала, хоть какие-то звуки.
Он грубо сжал ее грудь, ничем не сдерживаемую под тканью коричневой тюремной формы. Смял вторую, смотря ей прямо в глаза. Она выдержала его взгляд, ресницы не дрогнули, несмотря на боль и унижение, она стояла перед ним прямо, с заведенными руками за спину, скованными наручниками запястьями. Смотрела ему прямо в лицо. Он взял ее подбородок, повернул рукой в одну сторону, другую, рассматривал. Ее взгляд зацепился за коричневую отметку на воротнике, видимо порезался, когда брился, снова спасительная мысль пронеслась и ускользнула. Коричневое пятно… пятно… бумага.
– Руки, – она на мгновение закрыла глаза. – Освободи мои руки.
– Ничего, – дышал ей смрадом в лицо, – я новую сеньору найду, – он все еще держал ее лицо за подбородок, – а тебя запомню, ты ведь первая у меня сеньора! Первая!
– Руки, – повторила она, слегка дернулась и повернулась к нему спиной. – Руки, я обниму тебя, чтобы ты запомнил, хочешь моей ласки? Получишь. Руки.
Он хмыкнул от неожиданности. Она не говорила вот уже больше десяти лет, ничего не просила, абсолютно ничего.
– Зачем? – просто спросил он, утратив свой гонор, слегка нахмурился, топтался рядом.
Взгляд Оливии вновь остановился на коричневой отметке, оставленной ею на письме сыну. Ее письмо так и не покинуло стены тюрьмы. Ее взгляд заметался по столу, пока не наткнулся на канцелярский ножик. Он никогда не отправлял ее письма, ее сын не знал, что она ему писала, он не знал, что она молила его о прощении, он не знал, что она просила прийти его к ней. Он ничего не знал. И он никогда не узнает.
– Руки, – она напомнила о своей просьбе, – и я подарю тебе объятие, я подарю тебе ласку, которую может дать только сеньора, ты же хочешь этого?
– О да, – прошептал он, – но тебе придется постараться, я уже не так силен.
– Сомневаешься в моих умениях? – она бросила ему выбор, не отрывая взгляда от ножа. – Ласка сеньоры, о который ты мечтал столько лет, когда я сама все подарю, когда ты будешь принимать. Ты же этого хотел все эти годы?
– В тебе, сеньора? Нет, – легкий щелчок и тяжесть металла освободила ее запястья. – сегодня ты подаришь мне себя, а завтра я найду себе новую сеньору.
Ее