которое поэт придает тому обстоятельству, что представшая перед ним женщина носит траур, вовсе не предназначено это скрыть. В действительности между четверостишиями, описывающими происшедшее, и терцетами, дающими его преображенное толкование, – глубокая пропасть. Тибоде, сказавший относительно этих строк, что «они могли быть написаны только в большом городе»[126], не продвинулся далее самого поверхностного слоя. Их внутренняя конфигурация выражается в том, что в них сама любовь познается как стигматизированная большим городом[127].
Со времен Луи Филиппа[128] у буржуа обнаруживается стремление компенсировать тот факт, что их частная жизнь в большом городе проходит бесследно. Они пытаются решить эту проблему в собственных четырех стенах. Это выглядит так, словно для них дело чести – оставить в вечности след если не своих земных дней, то своих предметов быта и обстановки. Буржуа неутомимо собирают отпечатки множества предметов; они создают футляры и чехлы для тапочек и карманных часов, термометров и рюмок для яиц, столовых приборов и зонтов. Они предпочитают плюшевую и бархатную обивку, хранящую след от каждого прикосновения. Для макартовского стиля[129] – стиля конца Второй империи – квартира становится своего рода шкатулкой. Стиль делает ее футляром для человека и укладывает его туда со всеми его принадлежностями, обеспечивая сохранность человеческого следа, как природа хранит в граните след умерших растений. Не следует, однако, забывать, что у этого процесса было две стороны. Реальная или сентиментальная ценность сохраняемых таким образом предметов оказывается акцентированной. Их скрывают от профанного взгляда того, кто ими не владеет; особенно характерно, что при этом стирается их силуэт. Нет ничего удивительного в том, что сопротивление контролю, становящееся второй натурой асоциального элемента, обнаруживается и у обладающей собственностью буржуазии. В этом поведении можно усмотреть диалектическую иллюстрацию к тексту, публиковавшемуся с продолжением в «Journal officiel». Уже в 1836 году Бальзак писал в «Модесте Миньон»[130]: «Попробуйте-ка остаться неузнанными вы, несчастные дщери Франции, попытайтесь затеять самый пустячный роман, когда цивилизация отмечает на площадях час отъезда и прибытия фиакра, пересчитывает и дважды штемпелюет письма: при их поступлении на почту и при их разноске; когда она нумерует дома, заносит в реестр налогообложения даже этажи зданий, предварительно пересчитав все их ходы и выходы; когда ей скоро будет подвластна вся территория, изображаемая до мельчайших подробностей на огромных листах кадастра»[131].
Обширная сеть контроля, начиная со времен Французской революции, все теснее оплетала своими ячейками буржуазную жизнь. Хорошим показателем прогресса работы по учету и контролю в больших городах является нумерация домов. Наполеоновская администрация предписала в Париже обязательную нумерацию в 1805 году. Однако в пролетарских кварталах эта рядовая полицейская мера натолкнулась на сопротивление; о квартале столяров Сент-Антуан еще в 1864 году писали: «Если спросить кого-нибудь из