все, мой любимый!
Как тяжело ты прильнул ко мне, какая сила внутри меня от твоей мускулистой тяжести!
Теснее!
Крепче!
Крепче!
Какая радость!
Она бушует во мне и ревет.
Отнялись ноги. И руки не весят ничего.
Только твоя тяжесть на мой груди.
Ты щит на сердце моем.
Ах, как легко, как невесомо лечу я над миром!
Какая счастливая истома в спине!
Нечем дышать.
А впрочем – и не надо!
Я – двоякодышащая,
я дышу каждой порой. Каждой клеткой.
Сильнее,
Алеша!
Сильнее,
любимый!
Пусть будет тебе сладостно со мной —
мы прилепились друг к другу.
Мы стали одной плотью.
…А тогда, в Бибиреве, на улице, измученной зимой, стоял он без шапки, с бутылками в руках, и со смехом говорил, что незнакомых мужчин очень даже удобно приводить в гости. И шел со мной до дома, до подъезда, до самой двери, и, когда уже на лестничной клетке я пыталась прогнать его, страшась, что уйдет, он сказал мне:
– Я замерз и никуда не пойду… – и нажал кнопку звонка.
Прислушиваясь к гомону за дверью, я механически спросила:
– А где же ваше пальто?
Простучали в передней каблуки, с железным чавканьем заелозил замок, но он успел ответить:
– У меня нет пальто. У меня была куртка. Как у папы Карло. Я поменял ее на шампанское.
Распахнулась дверь, в передней было полно людей, все они радостно, нетерпеливо заорали, и этот безумный сон продолжался – никто не удивился, что я вошла в дом из зимы, с улицы, с раздетым незнакомцем, все кричали:
– Быстрее, быстрее! Мы заждались! Садитесь…
– Алексей Епанчин…
– Очень приятно. А это вы пишете такие смешные рассказики в «Литературке»?
– Случается.
– Ой, как здорово! Девочки, помните, мы еще хохотали…
– Я вас сейчас не так рассмешу!
– Ула, ну что ты копаешься – как замороженная…
– Значит, вас зовут Ула…
– Где вас посадить, Ула?
– Слушай, Улка, а что же ты не говорила, что с ним знакома?
– Я с ним не знакома.
– Ха-ха-ха – ты всегда что-нибудь сказанешь.
– Эйнгольц, подвинься на диване.
– Ой, какое шампанское холодное, просто прелесть.
– Ула, я же вам говорил – вы женщина из моего утреннего сна…
Не беги так, время! Остановись! Продли мою невесомость и тяжесть чресел моих, полных тобой, Алеша.
Если бы так было всегда!
И кажется, не может быть счастья острее и светлее, и все-таки – наслаждение становится все больше.
И сильнее.
И