в день поступления диагнозы язвы двенадцатиперстной кишки и панкреатита. Конечно, теперь лето и, как всегда, начались организационные проблемы – терапевт, прикрепленный к их отделению, в отпуске, и заменять его никто не соглашается, все ссылаются на занятость. Значит, придется требовать, чтобы назначили кого-то по приказу. Внезапно ее охватило раздражение – все хотят отдыхать, а ей, видно, в гробу придется. В прошлом году два прекрасных специалиста из ее отделения уехали в Израиль, прислали эту блатную Марину Леонидовну – работать не хочет, давить на нее нельзя, потому что кто-то у нее в министерстве. Да еще эта рыжая девчонка сидит и смотрит своим высокомерным взглядом. Однако заведующая ничем своего раздражения не выказала, закончив писать в карте, она подняла глаза на пациентку и доброжелательно сказала:
– Да, я тоже думаю, что ты здорова. Назови мне свои имя и фамилию, без этого я не могу оформить тебя к выписке.
Однако рыжая на хитрость не поддалась.
– Не можете выписать, так поживу у вас, – весело ответила она, – здесь у вас неплохо.
В их палате лежало двенадцать женщин с разными диагнозами. В первый же день к Маргарите подсела высокая пожилая лезгинка Зара.
– Тебя только привезли, рыженькая? Ой, какая ты рыженькая – чистое золото! – она ласково потрогала волосы Риты. – А я тут уже привыкла, три месяца держат. Ничего, ты тоже привыкнешь. Я здоровая, меня сюда брат с родной дочкой упрятали – квартира им моя нужна. Конечно, я дура была, когда его прописала. Жена с сыном выгнали, а родная сестра, видишь, приняла на свою голову. Вот он теперь в благодарность дочку против меня настроил. На танцы ее не пускаю, раздела ее насильно. Что, мать родную дочь раздеть не может? «Скорую» вызвали.
Зара повторяла этот рассказ почти ежедневно, и ни комментариев, ни вопросов не ждала. Если не считать разговоров о брате и дочери, женщиной она была очень милой и интересной. Вечерами вокруг нее собирались обитательницы их палаты, и Зара запевала свою любимую «Хазбулат удалой», а две-три женщины тут же подхватывали, отчаянно фальшивя на разные голоса. Между пением начинались рассказы – о своих болезнях, о родных, о жизни в дурдоме и на воле. Никто никого ни о чем не спрашивал, каждая говорила, что хотела. Поскольку Рита не назвала своего имени, черноволосая красавица Валентина назвала ее Лорелеей, и имя это так за ней и утвердилось. Сама Валентина называла себя поэтессой, и ей, единственной из всего отделения, разрешали иметь при себе огрызок карандаша. Она писала стихи на обрывках мятой бумаги, которую потом сама же комкала и выбрасывала.
– Я лекарства не пью, – рассказывала она. – Недавно сестра убирала, так у меня из-под матраса целую аптеку достала. Я им говорю: «Зачем мне лекарства пить, я не душевнобольная. Моему мужу за то, что он меня сюда упрятал, и на страшном суде не оправдаться». Вчера ночью я спать совсем не могла – по столовой ходила и ходила. Сестру просила не записывать, а она, все равно записала. Теперь мне опять аминазин колоть будут. Здесь всем аминазин колют. Тебе почему не колют, Лорелея?
– Я