по Чехову
Незнакомый мужчина
Сандру освободили через пять с половиной лет, и это было чудо. Впрочем, чудо было уже в том, что ее не повесили, потому что за контрабанду наркотиков на Славных Островах полагалась смертная казнь: военным пуля, штатским петля. Но в день ее ареста – да, да, буквально в день ее ареста! – король Славных Островов издал указ, что к женщинам смертная казнь более не применяется.
Все остальное было чудом рукотворным. Ее мама и родственники наняли адвокатов, подключили журналистов, общественность, церковь, папу римского и далай-ламу, писателей и ученых, чуть ли не ООН – у них были связи и деньги. Просили, умоляли, собирали подписи, доказывали, что Сандра Стейнбок – никакой не «трафикер», а несчастная, ничего не подозревавшая девочка, жертва наркомафии и аферистов. В общем, пожизненное заключение ей по апелляции заменили на двадцать лет; двадцать лет Высокий Суд заменил на десять, а потом, за примерное поведение, выпустили досрочно.
На выходе даже выдали заработанные деньги. Шестьдесят тысяч тапсов на карточку и десять тысяч наличными. Карточку оформили тут же, выдали в заклеенном конверте с пином, все как в лучших банках. Это выходило примерно две тысячи долларов. За пять лет. Смешно. Потому что, хоть она и ткала циновки по восемь часов в день, все равно с нее вычли за еду, электричество и одежду.
Кстати, одежду надо было срочно покупать. Нельзя же оставаться в тюремной униформе – в брезентовых шортах и такой же рубахе.
В исправительной колонии она писала длинные покаянные письма маме. Ах, как мама не хотела ее пускать на Славные Острова! Как она была против этого безделья среди лагун и пальм! «Искать себя!» Искала бы себя в своей родной стране, в Европе, в Штатах – почему обязательно на экваторе? Почему обязательно в городе, куда съезжается вся шпана со всего мира? А она, как дура, кричала: «Это моя жизнь! Я взрослый человек! Я хочу жить так, как я хочу! Я хочу понять себя, найти себя!» Ну вот и пожалуйста. Все поняла? Понятней некуда.
Она писала эти письма, перечитывала и рвала на мелкие кусочки.
Потому что это страшно, больно и унизительно – обнять маму и сказать ей: «Прости. Ты была права».
Хотя еще страшнее и унизительнее – это молча опустить голову, когда мама скажет: «Ну, что я говорила?»
Но самое страшное – это если мама поцелует, обнимет, ни словом не намекнет, но в голове-то у нее все равно будет прыгать победная мысль: «Я была права, а ты дурочка!»
От этого у Сандры ломило в затылке и болело в груди, просто физически тошнило, и в такие минуты она давала себе клятву: лучше тюрьма, голод, нищета, петля, что угодно – только не пепельная укладка на умной маминой голове, только не мамин взгляд, в котором под сочувственным прощением светится презрительная ирония.
Так думала Сандра по ночам, отмаявшись у ткацкого станка. А под утро ей, бывало, снился дом, почему-то всегда дождь, прохлада, мокрый газон перед домом, воскресный завтрак на веранде, серебряный кофейник, – и она, если это был выходной день, снова просила бумагу и карандаш, снова писала: «Мамочка, дорогая, любимая…», а потом снова рвала письмо и клала кучку