Сама старалась цедить налитое, останавливая его всякий раз, когда он хотел обновить. Постоянно таскала конфеты, но не ела, а складывала рядом с тарелкой.
Время растянулось.
Ей даже заказалось, что бутылка бездонная. Что её снова и снова наполняет очередное хитроумное заклятье. Вот только этот странный человек с уже осоловевшими блестящими глазами и порозовевшими щеками. Этот носитель легендарного рода. Символ достатка и успеха – ненавидел всё, что связывало его техническим прогрессом и магическим равенством.
– А как там Дивногорский и Бидбей?
Пятый Азеф махнул рукой, разлив остатки анисовки из рюмки.
– В больничке. Сас…тто…яини… тьфу. Шишово им, короче.
– Ты их видел?
Он только замотал головой.
– А Пушкина?
– На мужиков никогда не засматривался, – хихикнул Пятый Азеф.
– На этого я бы…
– Ты его не знаешь. Он такой… ткой же чокнутый, как весь мир. А то ещё хужее…еее. С нами со всеми всё не тк, но мы невино…нонаваты.
Алисса взяла его за руку, которой он размахивал, и сочувственно прошептала:
– Не виноваты.
– Мы все могли бы жж…жить лучше. Намного лучше. Если бы старшинство не пыталась всё запи…пихать в себя. Энергии ххххватает на всехэ… её больша, чем надо. Зна…назна… в чём шшутка? Магосравенство могло быть настоящим… но техношишеньгресс не такой уж и гресс… архимаговая архижадность! Ненавижу их страншинство…
– Что?
Пятый Азеф только руками замотал.
– Страншиство чахнет над своей энергией. Поэтому война, чтоб…бб нехватка была… чтоб остальную отбрать и спрятть в себя… теперь вот пандаклятье…
Он наклонился над столом, продолжая бормотать под нос.
– Нас не закроют? – заволновалась Алисса.
– Всех рано или поздно…
– У Пушкина всё будет нормально?
– Уего энергии боше, чем можно потра… хать.., – хихикнул Пятый Азеф и, подложив кулак, опустил голову на него голову.
Она вздохнула, сгребла со стола конфеты в синей обёртке и начала его поднимать.
***
Новость была хорошей, но заместитель Бойчик всё равно не решался её донести. Ходил туда-сюда по коридору, замедлялся, прислушивался у двери кабинета, но каждый раз проходил мимо. Пока мальчишка не перестал стонать, соваться туда было равносильно самоубийству. А он всё никак не замолкал. Скулил в перерывах между ударами. Если замереть и прислушаться, казалось, можно было услышать: «Пожалуйста, не надо. Простите, хозяин. Умоляю», но зачарованные стены не пропускали слова, только звуки. Владимир Дмитрич нарочно оставил эту оплошность, чтобы каждый знал, что творится внутри. Чтобы мог всё красочно представить, но ничего не мог поделать. Чтобы единственная мысль была – как хорошо, что это происходит не со мной. Так развивается глухота, сминается сопротивление и вырастает безразличие.
Только когда затихли последние шорохи и заскрипело хозяйское кресло, заместитель Бойчик решился постучать. Костяшки пальцев