Вилами по воде. Линда Ангелина

был печали преисполнен

      и символов, значения и тайн…

      Листая пожелтевшие страницы,

      то льна цветок найдя, то медуницы,

      рассматривая букв изящный стиль,

      я добралась до середины тома,

      где странный артефакт какой-то тёмный

      хранился меж глаголов и астильб:

      пыльца, труха, останки, отпечаток –

      след бабочки, уснувшей средь причастий

      и прилагательных на букву "С"

      мне показался редким фотоснимком,

      магическим значком необъяснимым,

      феноменом и чудом из чудес –

      в словарные страницы впрессовался

      и в буквах голограммой красовался

      персидский чёрно-синий махаон,

      и две страницы в сине-сизых блёстках

      хранили абрис крупных крыльев плоских

      чешуекрылого иных времён –

      из бархатной пыльцы прелестный пленник –

      наверное, сюда из параллельных

      миров перелетел, чтобы предстать

      мне здесь, где в свете солнца пыль искрится,

      где я открыла книгу на странице

      на "С" – на слове "северъ" с буквой "ять"…

      Любуясь дивной бабочкой столетней,

      я ощутила дуновенье летней

      июльской жизни посреди зимы,

      и махаон был, видимо, посланник

      неведомых миров, иных пространств и

      каких-то измерений неземных;

      и тут внезапно, явственно и чётко,

      я разглядела лоб высокий с чёлкой

      на отпечатке, сделанном пыльцой –

      рот, скорбно сжатый, тонкий нос с горбинкой –

      в мгновенье я увидела в картинке

      Ахматовой надменное лицо…

      Но что-то отвлекло моё вниманье,

      и обернулся зрительным обманом

      мистический ахматовский портрет,

      знакомый мне по стародавним фото –

      сместился то ли ракурс, то ли фокус –

      и образ растворился в серебре:

      передо мной печально распластались

      пыльцы остатки с блеском сизой стали

      фантазией, ожившей наяву –

      сквозь крылышки проглядывали буквы –

      и вдруг во мне возникло чувство, будто