Вот только со Скоблиным, похоже, вышел у них ляпсус: не разгадали, что незаменимый сотрудник, без чьей помощи едва ли удалось бы Гейдриху состряпать дело Тухачевского, в действительности работал по инструкциям Москвы. Но – с кем не бывает! Так или иначе, в «оккупированные области Востока» русских эмигрантов пускали неохотно.
Это что касается точки зрения официальной, правительственной. Но в Третьем Райхе – в отличие от Советского Союза – придерживаться официальных взглядов во всем до мелочи было не так уж и обязательно; в обязанность это вменялось лишь правительственным чиновникам при исполнении службы. На практике сплошь и рядом допускалось инакомыслие – разумеется, в известных пределах.
Поэтому отношение к нашему брату эмигранту со стороны немецких властей на местах, особенно властей военных (это хочу подчеркнуть), было скорее благожелательным. «Белым русским» доверяли. Хотя министерство Розенберга и возражало против пребывания их на территории обоих «райхскомиссариатов», немало наших инженеров из Праги, Белграда, Софии работало в Белоруссии и на Украине по контракту с разными строительными фирмами. Трезвый немецкий ум, вероятно, просто не допускал возможности того, что человек, изгнанный и ограбленный большевиками, может испытывать такие же неприязненные чувства к их противнику.
Благожелательно отнеслись и ко мне. До этого я некоторое время прожил под Парижем на крошечной ферме Платона М. – моего однополчанина-корниловца; волосы у меня отросли и могли уже сойти за короткий «ежик» (в лагере нас, пренебрегая инструкциями, стригли редко, и к моменту побега я не выглядел совсем уж каторжником); Платон успел договориться с еще двумя первопоходниками, которые охотно за меня поручились, засвидетельствовав как мою беспорочную службу в Добрармии и Вооруженных силах Юга России, так и довоенное проживание с нансеновским паспортом где-то на Балканах.
На ферме я быстро отъелся и окреп, помогал Платоше с его кролиководством, а свободное время просиживал над старыми эмигрантскими газетами и журналами – ими там было завалено полчердака. Сложные, очень сложные чувства вызывало это чтение.
Когда-то давно, безработным «демобилизованным красным бойцом» в первые годы нэпа, потом студентом, я часто думал о судьбе своих сослуживцев, успевших эвакуироваться из Крыма вместе с Врангелем. Иногда жалел их, иногда им завидовал (в зависимости от личных обстоятельств на данный момент), и всегда пытался представить себе их жизнь на чужбине. Это было не так трудно – в советской печати эмигрантская тема занимала тогда немалое место, благо была беспроигрышной, предоставляя «гнетущей писчей стерве» простейший способ укрепления политической репутации. Мало кто из побывавших за границей щелкоперов упускал случай позубоскалить насчет врангелевских офицеров за рулем такси или светских дам – подавальщиц в эмигрантских кабачках. Щелкоперы не всегда врали, но столько лакейской глумливости было в их путевых очерках и фельетонах,