может, все-таки со мной уедешь? – мама скользит глазами по пассажирам вокруг. Я молчу. Сколько можно объяснять. Рассматриваю свои короткие, когда-то вишневые сапоги на искусственном меху, в том, другом, мире они мне нравились. Но здесь снег засыпается внутрь, подошва скользит по наледям, до весны бы дотянули. – Слушай, у тебя даже куртки зимней нет, – доносится до меня ее голос. Мы стоим в душной деревянной избе сельского аэропорта. Вот-вот приземлится ЯК-40, и она улетит.
– Ты папе от меня передавай привет, ладно? Скажи, что все в порядке, – у меня противно меняется голос, появляются слезливые нотки. Отворачиваюсь, впиваюсь глазами в снежные перекаты хребтов. Мне хорошо здесь, за четыре тысячи километров на восток от прежней меня. Посреди еще неизвестного и откуда-то все равно родного мира, я будто только родилась и учусь ходить. Морозное, залитое солнечным сиянием сибирское пространство насквозь пропитано ультрамарином. Снег под ногами рассыпчатый и голубой. Долго иду рядом с танцующей над дорогой поземкой. Гудит улетающий самолет, смешно махать ему рукой.
Редкие машины шелестят мимо, одна притормозила, ускоряю шаг.
– Здрасьте, вы куда? А, хорошо, я до своротка.
На переднем сидении женщина оборачивается, смотрит на меня, я знаю этот взгляд, сейчас начнутся расспросы. «Ты кого тут делаешь?». Это пароль. Если не знаешь правильный ответ, то дальше будет настороженно: «Сама-то откуда?».
– Откуда? – женщина на переднем сидении делает глубокий вздох, потом отворачивается и устало, на выдохе, глядя в окно: «Изжоги какие-то».
До меня не сразу доходит – изжоги… она хочет сказать изгои. Сижу притихшая, ну че, в точку.
– За братом я приехала, он… да блин, каким братом, у меня вообще братьев нет. Но в такую даль нельзя просто так, надо с какой-то целью. Всегда хотела, чтобы у меня был брат. Помню, как моя грузинская бабушка гладит меня по голове и говорит что-то моему отцу с нежностью и тревогой, я не понимаю грузинский. «Она внука очень хотела».
Каждое утро вглядываюсь в усыпанное морозными перьями окно. Хожу полоскать белье. Все веселее закручивает река спирали своих водоворотов. Все холоднее делаются дни и прозрачнее ночи. Сиреневая ледяная вода в полынье, лед вокруг нее ломкий, будто проверяет, крепка ли жизни нить, силен ли смерти просвет.
Стою у самой двери в жаркой молельной избе. Свечи шириной с ладонь, самодельные, в ряд на полу. Иконы, все без окладов, темные, как египетская ночь, и каждой будто сияние. Книги древние, смотреть в их сторону боязно.
Накануне дед Кирьян, кержацкий наставник, глядит на меня с заметенного крыльца внимательно: «Ты чья будешь, доча?».
Женщины строго шикают, охают, повязывают мне платок до самых бровей. Ладно, заходи. Рождество у кержаков Уймонских встречаю.
Мне потом долго будет мерещиться, как обдает в лицо свечным жаром от земных поклонов. И будто кто-то невидимый перебирает намоленной лестовкой чьи-то древние имена.
Длинная ночь растворяется в робком утреннем свете. Слышу:
– Вот и Христос народился, доча, с праздником, –