Дневник Булгарина. Пушкин. Григорий Андреевич Кроних

когда через четыре года по выходе моем из корпуса, встретив в обществе человека, похожего лицом на Пурпура, я вдруг почувствовал кружение головы и спазматический припадок. Я никогда не забуду предание о Медузиной голове, испытав смысл его на себе!

      Много лет не было Пурпура, откуда он выскочил чертом? Постой-ка! Опять мы с Пушкиным наболтали! Вот тоже – фигура. В том возрасте, когда я по плацу маршировал, да под пурпуровы розги ложился, Александр Сергеевич у себя в Лицее французские эротические романы читали-с, да мечтали-с о геракловых подвигах. Пусть это зло, но ведь – правда. Это Пушкин – барчук московский, а не я, и Лицей – заведение для барчуков, это вам не корпус с его муштрой и битьем. Царскосельский Лицей ведь создавали, чтобы наследников престола воспитывать! Так что в однокашниках Александра Сергеевича только случайно не оказались великие князья, он бы теперь, может с ними знакомство водил, а не с бароном Дельвигом. Сочувствует Пушкин, что отец над ухом стрелял? Так он же меня один по-настоящему и любил. Ни Шарлота, ни сестры, ни даже мать родная не были такими близкими и родными. С любовью мне не особенно везло, сестры ревновали к младшему брату – любимчику родителей, как им казалось. Потом, после ареста отца, мать отдала не знавшего русского языка, домашнего воспитания сына в кадеты и два года даже не приезжала поглядеть на меня! А как приехала – в обморок упала, потому что я певчим в православной церкви стал. Это для нее предательством веры показалось, а как то, что она меня бросила? Не предательство родительского долга? А батюшка, сказывали, умер, меня вспоминая. Без него я истинно осиротел.

      Что за дар у Пушкина, этого легкого веселого светского человека вызывать из небытия забытые кошмары? Ведь что ни разговор, то в больное место попадает. Или это уж у меня старость пришла, и нервы сдают? Жалость к себе одолевает? Рано еще. Я в одном шаге от вершины, от исполнения моего плана. Раскисать не время, осталось не так много пройти.