огляделся. Он тоже сидел на деревянной скамейке, только не в палате, а как будто внутри какой-то древней башни. Справа обнаружилась хлипкая деревянная лесенка, ведущая в дыру в деревянном потолке.
– В колокольне мы, – пояснил Звонарь. – Вот, спустился я отдохнуть. Думаю, вдруг ты поговорить захочешь, а коли нет, так я обратно за работу.
– Не-не, давай поговорим! – Испуганно почти крикнул Вова. Он даже вскочил со скамейки, потянувшись к Звонарю, но взял себя в руки и сел обратно. – Давай лучше поговорим. Очень уж твой колокол меня достаёт.
– Неведомо нам, как за дела наши земные кому воздастся… Э-хе-хе, – задумчиво пробормотал Звонарь, опустив глаза. – У тебя-то, я слышал, всякое в жизни было.
– Это ты, считай, и не слышал ещё ничего…
Лицо Владимира побледнело. На шее выступили бордовые пятна. Он сидел, опустив глаза в пол. Отстранённый взгляд застыл на разбросанной под ногами соломе.
– А доктор-то был прав, похоже. Жалко себя? – Володя вздрогнул, подняв глаза на Звонаря. – Да вижу, жалко. Так жалко, что аж в гробу себя лежащим представляешь? – Голос Звонаря стал жёстче, глаза чуть прищурились и неотрывно следили за лицом собеседника. – Стоят вокруг все, плачут? Жена, дети, начальник, друзья-товарищи. Говорят, какой ты хороший, зачем ушёл так рано?
Довганик всем телом подался назад, словно пытаясь отодвинуться от Звонаря, вжимаясь спиной в холодную влажную стену.
– Да ты куда пополз-то? – заулыбался тот, вернув свою прежнюю ироничную интонацию. – Не ты первый такой, и после тебя таких будет столько, что не сосчитать.
Звонарь немного помолчал, словно уйдя в себя и собираясь с мыслями, а затем продолжил:
– Жалость, брат, это такая штука… Общественная мораль категорична – если кому-то плохо, его полагается пожалеть. Такой… шаблон хорошего поведения. Если кто-то умер – его полагается жалеть тем более. А тому, кто умер, зачем жалость? Плохо тем, кто жив – его близким. И вот они рыдают, но жалеют-то они сами себя. Ну, может быть, ещё друг друга… Такой вот круг взаимной жалости. Но жалость – это не просто боль. Это наркотик, спрятавшийся за маской морали. А в шприце как будто нежность, якобы забота и вроде как тепло. На упаковке жирными буквами написано «любовь», но нет – это уловка производителя. Там вообще весь состав – сплошная уловка. Вот кому-то плохо – вроде же как-то надо среагировать? Как бы по-быстренькому, не вникая, не прикладывая сил на реальную помощь? А то ведь неровен час назовут безжалостным и чёрствым… Может, укольчик? Вот и славно. Побегу дальше… И стало хорошо – тебя пожалели. Доза суррогата путешествует по венам и… заканчивается. Ну где вы все бегаете? Я же хочу ещё! Но за что ты получил прошлую дозу жалости? За собственную слабость? За беды, болезни и несчастья? И вот этот момент настал – ты, как и многие, понял, что, оказывается, уколоться-то можно самому и в любое время! Представить себя смертельно больным, несправедливо обиженным, тем, кого никто не ценит и не понимает, не любит… А ампулы заботливо оставлены рядом на тумбочке. И шприцы, конечно, тут же… Теперь можно бесконечно умирать и рыдать над собственной смертью. Ублажать свои слабости – ты же одинокий, никому не