по размеру моего губного аппарата так называемого, в мастерской Гостелерадио. Потому что я когда учился в школе музыкальной, моим преподавателем был старый дед, который раньше играл в оркестре Большого театра первые партии. Он был очень известный трубач. Он мне посоветовал, и мне тогда сделали по спецзаказу мундштук. Я его взял с собой. Мне это очень пригодилось, потому что на всём том дерьме, которое было у них… Я-то дома играл на золотой трубе, реально – «B&S» у меня была, с позолоченным раструбом – инструмент, который стоил двести пятьдесят рублей. А тут дали то, что дали – типа, горны какие-то. У меня всё получалось, я адаптировался. А вот этих питекантропов, которые отсидели по два, по три года, научить играть никак не удавалось. Но теория Дарвина – она, наверное, имеет под собой основание, потому что потихонечку как-то всё встало на свои места. У одного вдруг получаться стало на альте. У другого, вот у Сугробова Толи, на тубе – большая такая труба. У Романца на маленьком барабане, строевом – трам, та-та-там, та-та-там, та-та-там. У Лося – Миши Лосева, на большом барабане – такая штука, сверху тарелка под левую ногу, задает ритм. Ещё двое пацанов научились тоже на трубах. Ещё был Антон Вознесенский, он тоже на альте играл неплохо, и я с ним сдружился больше всего. А ещё был один чувак, блин, у него не было четырёх передних зубов. И мы думали, думали, мучились, мучились и в конце концов решили: «Ладно, Андрюх, ты здесь числишься, но ты, как говорится, пока мы на разводе, там… чаёк, прибраться. В общем мы ещё получили в его лице… Хотя нас многие спрашивали: «А чего Колмыков не вышел?» – мы: «А у него температура. У него зуб болит». Они: «Ха-ха-ха, какой, железный? Верхний или нижний?» – в общем, он не играл все два года, но числился в музвзводе. Но он исполнял свои обязанности. И очень забавно было смотреть… Получилось ведь как? У нас два окна за решётками выходили прямо на то место, где стоял оркестр. Справа была трибуна, где стоял командир полка, а слева стояли мы. И Колмыков каждый раз у окошка сидит, ручкой подперев, и смотрит, как Маша, ждущая солдата с фронта. Вот это было забавно. В общем, у нас получилось некое подобие оркестра из шестерых человек играющих, и один в запасе. И я их всё-таки научил играть «Прощание славянки» – тот марш, который играется всегда, когда дембеля уходят. Это обязательно, это традиция. И три марша, под которые все два года маршировал полк. Мы их играли по очереди, закольцованно. Это было достаточно весело. В этой кандейке нам действительно было удобно, было своё помещение. То есть, не в кубрике, не в роте – мы вообще туда не поднимались, только ночевать. А все свои делишки – разговоры, переговоры и прочее – мы всё проводили в кандейке. Вещи свои хранили, в том числе и запрещённые, то, что нельзя в тумбочках хранить.
– Какие?
– Ну, ножи, деньги там, не знаю… В тумбочке должно быть: мыло, расчёска, зубная паста, бритвенные принадлежности. Всё. Потому что в роте периодически проводился шмон[51] – так же, как на зоне, и всё запрещённое изымалось и уничтожалось.
– А деньги почему