доподлинно никто, кроме бабки Дуни да самого Господа Бога, и не знал, отчего ушла молодая Манечка, как когда-то дед называл свою первую жену.
С тех самых пор дед и замкнулся в себе. Горе его было настолько велико и отупляюще, что с момента смерти жены больше никто не слышал от него ни одного слова об ушедшей. Все физические напоминания о Маше, как то: личные вещи, редкие снимки и письма – были со временем устранены прозорливой и хитрой Авдотьей.
Об этом обо всём шептались взрослые, а уж как дела обстояли доподлинно, я не знала. Дед Лексей и вправду был будто замороженный, и возникало ощущение, что ни в чьём присутствии он давненько уже и не нуждается. Он разговаривал со всеми, встречал нас, когда мы приезжали, но делал это будто из-под толщи льда – вроде бы и с нами, но как будто далеко от нас и почти не слышит. Деревенские, что помоложе, называли его уже не просто Мякиш, а Тёплый Мякиш или просто Тёплый, намекая на то, что дедова отстранённость стала сродни лёгкому слабоумию.
Тот день запомнился нам навсегда. Бабка Дуня по своему обыкновению накрыла богатый стол, посадила дед Лёшку в его главе, но водку лить, естественно, запретила. Дед, как водится, не сопротивлялся, соглашался с женой безоговорочно и будто бы даже не замечал, что вокруг него происходит активность несколько большей плотности, чем в обычные дни. И вот пока бабка крутилась между столом и кухней, я возьми да плесни ему в стакан с компотом самогона из чужой рюмки. Бабке назло.
– На, – говорю, – деда, – выпей.
Тот улыбнулся умильно и куда-то мимо меня, взял кружку и послушно выпил, не поморщившись.
Что тут началось! Деда будто порохом начинили и подожгли: он вскочил, глаза выпученные, но живые, по комнате волчком закрутился, забегал в разные стороны, спотыкаясь о стулья, и как закричит: «Где моя Манечка? Где Манечка?! Куда подевали её?!» Дети – в рёв, родители с дядьками и тётками рты пооткрывали; я и сама бежать была готова, как страшно мне стало, но тут в комнату влетела бабка Дуня, зыркнула на меня, будто взглядом к стене пришпилила, и на деда накинулась. Уж не знаю, откуда в ней силы столько взялось: подхватила она его под руки и чуть ли не на себе, как ранего с поля боя, вынесла из комнаты, да так легко и резво, словно то не мужик был огромный, а масленичное чучело из соломы и тряпья. Дверью громыхнула, аж побелка со стены посыпалась.
Что уж там на кухне она делала, никто не знает – сидели мы все обомлевшие и притихшие. Никто не посмел не то чтобы выйти и посмотреть, но и пошевелиться, только обменивались изумлёнными взглядами. Через некоторое время дед вернулся за стол, присмиревший и пригашенный, как старая керосинка, со своим привычным взглядом на ту сторону. Был вежлив, приветлив и будто даже и не помнил, как десять минут назад драл занавески и ломал стулья.
Родители мне после этого всыпать пытались – сразу поняли, чьих рук дело. Только вот сама бабка Дуня за меня заступилась. Хотя, казалось бы, уж кто-то, а она точно должна была меня наказать! Когда же пришло время уезжать, подошла к моим