как у ребят, и я убедила его сделать бомбы помощнее. Вовка согласился.
На следующий день мы повторили нашу схему и сваяли всего лишь две взрывчатки, но намного крупнее предыдущих.
– Лови! – крикнул Вовка и сделал фальшивый выброс. Я взвизгнула и сиганула в сторону. Вовка загоготал, глупо и карикатурно запрокинув голову назад. Мой испуг захлебнулся в ярости, я подорвалась к другу и с размаху вдарила ему ногой по руке – в ней бухнуло и сверкнуло. Ногу обожгло болью. Кто-то заорал. Оказалось, что я. И тут я увидела Вовку…
Он стоял прямо передо мной и удивлённо смотрел на кисть правой руки: три пальца на ней причудливо загнулись в разные стороны, будто спицы поломанного зонтика. От кисти вниз бежали тонкие кровяные струйки, у локтя они превращались в аккуратные капли, и те падали на асфальт. Вовка закатил глаза и со всего роста шмякнулся навзничь. С удивлением я отметила, что правая нога его в этот момент комично дёрнулась. Через пару-тройку секунд до меня наконец дошло.
Я развернулась и бросилась бежать, спотыкаясь и падая чуть ли не на каждом шагу. Я ломала кусты, сбивала об камни пальцы ног, но бежала вперёд, бежала, как от своры бешеных собак. Я хотела поскорей добраться до квартиры, спрятаться, залезть под ковёр или под диван и сидеть там вечно, чтобы никто и никогда не смог меня найти. Но во дворе меня остановил кто-то из взрослых. Мой ошалевший вид и противоестественная скорость были слишком красноречивы, чтобы не обратить на себя внимание. Пришлось всё рассказать. Если бы я не была так напугана в тот день, видит Бог, я бы не обмолвилась о случившемся. Даже ценою Вовкиной жизни…
Плохо помню, что происходило потом, но когда всё закончилось и наступил вечер, пришло время расплаты. Вовку увезли на «скорой». Руку ему впоследствии восстановили, но она осталась покорёженной и плохо слушалась.
Родители были в бешенстве. За тот год их уже три или четыре раза вызывали в школу: я неистово дралась с мальчишками, хамила учителям, кидала дрожжи в унитаз и портила школьное имущество. Покалеченный друг стал детонатором в кипучей смеси из злости и отчаяния моих родителей.
Через два дня мать купила мне пару новых летних тапок, собрала негустую сумку с моими пожитками и повезла к бабке в деревню.
– Больше не могу, – сказала она с порога вместо приветствия и разрыдалась. Я стояла в сенях за дверью и вытягивала из щелей паклю, не смея заглянуть в дом.
– Шагай в тёмную, там пока побудешь.– Иди сюда, горе! – раздался зычный бабкин голос. Я поняла, что это предназначалось мне, и всунула голову в дверной проём.
Тёмной в доме бабки называлась маленькая спаленка без окна, которая больше походила на кладовку, нежели на комнату. Вмещала она в себя всего лишь одну кровать и табуретку рядом с ней, а вдоль стены на гвоздях висели гроздья из старых зимних тулупов, фуфаек и замызганных штормовок болотного цвета. Вместо двери была плотная занавеска. Пахло пылью и старой ватой.
Из кухни доносился мамин голос. С подвываниями и всхлипами рассказывала