не я сам, и что именно он и подтолкнул её к замужеству, и ещё куче разных вещей, которые могут становиться проблемой и разобщать, и всё бы стерпел и перенёс, настолько мне почти невозможно представить без неё хотя бы один день, не то что всю дальнейшую жизнь, но этот список, однако, не бесконечен, и… произошедшее… произошедшее точно не входит в соответствующий перечень, – но только не то, что ты сделала.
– Но мы… мы же вместе всё решили…
– Если ты так для себя всё поняла, это вовсе не означает, что я имел в виду ровно то же самое. Впрочем, теперь это уже неважно. Ни к чему усугублять.
– Дерек.
– Прекрати это, – моё терпение лопается, и глубоко внутри я проклинаю её за повторение моего имени, за то, что она совершила бы всё снова, за нехватку совести или вообще её отсутствие и не в последнюю очередь за то, что её родители произвели на свет девочку, которая спустя много лет встретилась на моём пути, чтобы только показать, что я могу действительно быть счастливым, а не жить сиюминутными радостями, наслаждениями и прихотями, а потом в одночасье всё отнять. – Хватит называть моё имя и на что-то надеяться. Если я был тебе хоть немного небезразличен, ты не станешь меня губить, – на деле я уже в пропасти, и, должно быть, со мной всё совсем плохо, если какая-то часть меня едва дышит и жаждет услышать мольбу, увидеть слезы, обнаружить любую другую реакцию, за которую можно было бы зацепиться и растолковать её, как бессилие, отчаяние и страдание из-за надвигающейся потери, но здесь всё так же, как и с просьбами. Оливия никогда не плачет. И не показывает чувств сверх меры. Только не перед другими людьми. И неважно, насколько они близки. И даже со мной она всегда была частично сдержанной и замкнутой. И потому ждать тут совершенно нечего. И это к лучшему. Порой даже мелочь может разрушить всякую, казалось бы, даже стойкую и непоколебимую решимость. Всего одна влажная капля способна обернуться проверкой на прочность. Но, пожалуйста, не надо.
– Да плевать, – показывая своё, вероятно, истинное лицо, бесчувственное, чёрствое и ледяное, вдруг бросает Оливия, и в ту секунду, когда её рука оставляет размашистую подпись в нужной строке, в моих жилах будто замерзает вся кровь, словно более не разгоняемая, кажется, навеки замершим сердцем, и, отгоняя от себя то, что рано или поздно всё равно придётся принять, из-за следующих слов я становлюсь ещё более разбитым, уязвлённым и сломленным, – и мои поздравления. Теперь ты фактически свободен, но давай посмотрим правде в глаза. Со мной всё равно никто не сравнится. Сильнее, чем меня, ты уже никого любить не будешь. Да и вообще любить, – надменно и высокомерно со странно-торжествующей усмешкой произносит Лив, твёрдо убеждённая в том, о чём тут рассуждает, и её слова, вероятно, не лишены рационального зёрна, но чёрта с два я когда-либо это признаю и уж точно не доставлю ей удовольствия созерцать, как глубоко и сильно встревожила меня вероятная истина.
– Итак, всё моё больше не твоё, но пятьдесят процентов ты получишь.
– Мне ничего не нужно, – это