стал припоминать он события истекшего дня.
Никитич, с помощью своего сотоварища, по знаку, сделанному молодым, и переданному им шепотом приказанию, взобрался на чурбан и довольно быстро снял петлю с шеи повешенного, которого молодой, обладавший, видимо, недюжинной силой, приподнял за ноги.
Когда петля была сброшена, тело приняли на руки стоявшие внизу, а Никитич осторожно спустился с чурбана.
Затем с висельника сняли саван, и тот, который, как видно, руководил этим загадочным предприятием, сбросил с себя охабень и остался в одном кафтане.
– Несите осторожнее, – сказал он своим товарищам, – а княжне от меня земной поклон! Да скажите ей, что совета и любви желает ей Яков Потапов.
Голос говорившего дрогнул, и в нем послышались худо скрываемые слезы.
– А разве ты не с нами, Яков Потапович? – недоумевающим голосом спросил Никитич.
– Нет, мне другая дорога! – с горечью усмехнулся молодой.
– А как на заре могильщики придут убирать их, – кивнул в сторону висевших тел другой, ан четвертого и нет, – пойдут сыски да розыски, до княжны да до нас доберутся... Не быть бы беде, горше нынешней...
– Небось, не доберутся, – глухо ответил Яков Потапович, – не твоя забота: на себя я все дело взял, а меня, чай, знаешь, в слове крепок, никого под ответ не подведу, для того и остаюсь здесь...
– Здесь? – испуганно спросил, вступив в разговор, другой.
– А то где же? – оборвал его Яков Потапович. – Однако не теряйте времени, несите с Богом, – заключил он, указав рукою на завернутое в охабень тело снятого висельника.
Оба его спутника послушно и молча приподняли свою страшную ношу и стали спускаться с ней по ступеням подмосток.
Яков Потапович зорко следил за их малейшими движениями и не спускал глаз с удалявшихся, пока они не скрылись в непроглядной темноте снежной ночи. Шум их шагов еще некоторое время доносился до него, и он жадно прислушивался к ним, и только когда, кроме завывания вьюги, ничего не стало слышно, снял шапку и истово перекрестился в сторону едва различаемой громады собора Богоматери, ныне известного под именем Василия Блаженного, затем огляделся кругом, провел рукой по волосам, уже смоченным снегом, и, опустившись на колени на подмостках виселицы, под мерно раскачивающимися трупами, стал молиться.
Приехавшие на рассвете могильщики сняли с виселицы четыре трупа и, уложив их в сколоченные из досок некрашеные гробы, повезли на кладбище, где и зарыли в приготовленные неглубокие могилы.
Город был все так же пустынен, и телегу с четырьмя гробами провожал лишь какой-то юродивый, которых в столице было много в те тяжелые времена, и народ любил и уважал их, как «людей Божиих», боязливо прислушиваясь к их предсказаниям в надежде на лучшее будущее.
Двое приехавших на лобное место могильщиков тоже не воспрепятствовали Божьему человеку не только сопутствовать им, но даже помогать снять трупы казненных и уложить их в гробы.
– Видно, кто-нибудь из них мученическую кончину принял! – рассуждали шепотом они про казненных, видя,