глаза и напряжённо думал о том, как же всё неправильно и сложно в его дурацкой душе. Он поворачивал голову в сторону и часто видел одну и ту же картину: отец приобнимает Женю и осторожно целует острое незагорелое плечо, а она улыбается в ответ. В такие моменты Антону хотелось резко вскочить, добежать до машины и рвануть по трассе куда глаза глядят. Он останавливал себя простым счётом. Обычно хватало до тридцати с чем-нибудь. После он делал глубокий вдох, сильно зажмуривался и представлял, что ничего этого не существует: ни машины, ни пляжа, ни, самое главное, Жени. Был только он один, посреди огромной бесшумной вселенной. И ничто не тревожило, и нигде не болело и не ныло. Он лежал лицом вниз, неподвижно, и мог лежать так долго-долго, пока над головой не раздавался бодрый голос отца: «Эй! Уснул что ли? А ну-ка поднимайся, уезжаем». И они действительно собирали вещи и шли к машине. Антон радовался тому, что всё закончилось. Кое-как он выдерживал дорогу назад, безучастно глядя в окно. Выходил из машины, прощался с отцом и Женей, весело хлопал дверью и быстрым шагом, не оглядываясь, шёл к обшарпанной пятиэтажке.
Пикники закончились в августе. Лето неторопливо покидало город. Закаты становились сочнее, тени – гуще, воздух – прозрачнее. Когда темнело, Антон выходил на балкон, подолгу вглядывался в сумерки, вдыхал глубокие ночные запахи и успокаивался, предчувствуя осень. Он ждал её как избавления от растущего в нём инородного чувства. А чувство это расширялось с каждым днём, уже не умещаясь в грудной клетке, подступая к самому горлу. Оно металось, царапалось изнутри и пыталось вырваться наружу. Антон подкармливал его обещаниями – «всё пройдёт», пытался отравить снотворным, оглушить музыкой, затоптать прогулками, свести с ума одиночеством. Но, непобедимое и злое, оно оживало, поднимало голову и снова начинало выть. Антон носил под сердцем монстра, и знал об этом. Ему было страшно. Он смотрел на Женю – такую непроницаемую, и думал: чем она живёт, что чувствует, какие вещи её волнуют, интересуют. Её речь была похожа на виртуозную игру пианиста: легко и беззаботно перепархивая с темы на тему, едва касаясь невидимых клавиш, она меняла тона, оттенки, скорость, громкость. В самом её голосе, в её движениях было спрятано что-то музыкальное, неуловимое, совершенно не поддающееся анализу. Он робел перед ней, как ученик, не выучивший нот, перед сложной партитурой. Вариации слов и взглядов завораживали и пугали – Антон не мог понять, что и как в них устроено. Часто, слушая Женин смех, он ловил себя на мысли, что ему хочется застать её врасплох, обезоружить, испугать, довести до крика, слёз, истерики, выбить почву из-под ног… Она не выдавала себя ничем – ни случайно оброненным словом, ни неловким жестом. В ней всё было безукоризненно отрепетировано. И эта простота и цельность, без изломов и сбоя ритма, казалась ему только видимостью, за которой скрывается что-то сложное и страшное.
4.
Впервые отец предал его много лет назад, когда, глядя в огромные детские глаза, произнёс: «Знакомься, это тётя Лена, моя подруга. Теперь вы будете