в Америке, – говорю я на своем новом языке. Слова змеятся вокруг, сближая нас.
– Бывала, – мягко возражает он. – Ты живешь в Америке пять лет. Ответь мне еще раз.
– Я живу в Америке пять лет.
Он протягивает мне бумагу и предмет, который не является кистью для каллиграфии, а представляет собой тонкий цилиндр с заостренным концом. Я держу его так, как держала бы кисть, рука кажется большой и неуклюжей из-за того, что он такой короткий.
– Запиши, – говорит он. – Меня зовут Фэн. Мне четырнадцать. Я живу в Америке уже пять лет. Мои родители владели лапшичной в Нью-Йорке. Они умерли. Я приехал в Сан-Франциско, чтобы работать в лапшичной.
Я делаю, как он мне велит. Я не знаю, как пишется Сан-Франциско. Подмигивающий мужчина берет бумагу и ручку и пишет это слово за меня. Буквы на листе похожи на длинного чешуйчатого дракона.
– Запомни это, – говорит он. – Повторяй это. Выжги это в своем мозгу. Это то, что ты будешь говорить, если наши планы пойдут наперекосяк.
– Можно мне обратно домой? – спрашиваю я. Он встает, его колени по очереди хрустят.
– О да, – говорит он. – Ты очень скоро будешь дома.
– Я знаю, что у вас здесь есть такие же, как я, – говорю я. Это не вопрос, а утверждение.
Звуки царапания по моей стене были настоящими, визги, которые я слышала, когда дверь открывалась и закрывалась, были настоящими. Мир, существующий за пределами моей комнаты, – это мир, в котором я не так одинока. Он поворачивается ко мне, его лицо непроницаемо. На мгновение я думаю, что наконец поставила его в тупик. Но затем его рот кривится, и он грозит мне пальцем, его длинная тень устрашающе пляшет по стенам.
– Возможно, есть и другие, – говорит он. – А может быть, ты совсем одна.
Он уходит. Я моргаю в темноте, пытаясь понять, что все это значит.
Ночью мне снится сон. Или это воспоминание? Ко мне приходит Линь Дайюй, и я наконец вижу ее при свете. Она маленькая, худенькая, похожа на птичку. Я тянусь к ней. Впервые я рада ее видеть.
– Скажи мне, что делать, сестренка, – умоляю я. – На этот раз я последую за тобой.
Она разворачивается и уходит от меня, ее волосы развеваются на ветру. Я бегу за ней, зову. Но я кричу по-английски и знаю, что она меня не понимает. Я пытаюсь вернуться к китайскому, но слова меняются во рту прежде, чем я успеваю их остановить. Я хочу спросить ее, как сбежать из этой тюрьмы, как отделаться от подмигивающего человека. Я хочу, чтобы она привела меня к той свободе, которую обрела она сама, той, что существует только в смерти. На каждый мой шаг она делает два, как будто она ускоряется, а я замедляюсь.
– Линь Дайюй, – зову ее я, мои ноги дрожат. – Ты отвернешься от своей сестры?
И тут она останавливается. Поворачивается ко мне лицом. Линь Дайюй, которую я вижу, похожа на меня, но при этом не похожа на меня. У нее не мои карие глаза, они голубые. Ее нос кончается ниже, чем мой. Ее губы гладкие и розовые, как у рыбы. Моя Линь Дайюй открывает рот, но из него ничего не выходит. Вместо этого из ее ноздрей, из уголков глаз, из ушей сочится кровь. Кто-то кричит. Я понимаю,