плохо – это еще не диагноз.
Гавриил не обиделся. Напротив, типус сей, мрачный, сосредоточенный, напоминал ему приютского медикуса, единственного, пожалуй, человека, относившегося к самому Гавриилу если не с симпатией, то с явным сочувствием.
– Бледный. Взопрел. Глаза выпучил, – принялся перечислять Гавриил, загибая пальцы. Ему приходилось подстраиваться под широкий шаг пана Бржимека, который слушал и кивал. – А еще кровью пахнет.
– Сильно? – Это обстоятельство медикуса заинтересовало настолько, что он остановился и даже смерил Гавриила скептическим взглядом.
– Сильно.
– Свежей или так?
– Свежей, пожалуй, – согласился Гавриил.
– Язва, значит… догулялся… говорили ему, говорили… но кто ж слушает… все ж себя вечными полагают… – Дальше медикус двинулся рысцой.
А Гавриил остался.
Очевидно же, что оказия для беседы о серийных маниаках с Евстафием Елисеевичем случится не скоро… к кому другому идти? К кому?
Полицейских в управлении великое множество, но ни один из них не внушал Гавриилу хоть какого доверия. Гавриил подозревал, что слушать его не станут, в лучшем случае посмеются, а в худшем объявят безумцем, спровадят еще в лечебницу…
И как быть?
А так, как до сего дня… сам разберется. В конце концов, у него и подозреваемый имеется, и жертва потенциальная. Осталось малое – найти убедительные доказательства вины.
Еще лучше – задержать на месте преступления.
Голосили.
Выли громко, с переливами, с поскуливаниями да причитаниями, от которых на глаза наворачивались слезы. Евдокия моргала часто, но слезы все равно катились.
С чего бы?
Она ведь не знала панну Зузинскую… не настолько, чтобы горевать по ней искренне… и вовсе горевать… смешно как – по колдовке горевать… она ведь намеревалась сделать с Евдокией… что сделать?
Неизвестно.
Но уж точно не замуж выдать.
– Спокойно, – произнесли рядом, и голос этот разорвал пелену всеобъемлющего горя.
Евдокия всхлипнула.
– Это тебя отпускает… это от наговора… ты, Дусенька, оказывается, нежное создание, – произнес Себастьян, как показалось, с упреком. Но вот голос его – именно его, а не Сигизмундуса – был на удивление мягок. – Знал бы…
– И что? – Она смахнула слезы с глаз.
Надо же… и вправду сердце щемит, и на душе тошно, тянет вновь разреветься. Но Себастьян держит, прижимает к себе, гладит по голове, будто бы она, Евдокия, дитя. Или, хуже того, нервическая барышня… а она и вправду нервическая барышня, ежели по такому пустяку в слезы.
Или не пустяку?
Чужая смерть – это ведь не пустяк.
– В монастыре б оставил.
– Не хочу в монастырь…
– А кто в монастырь хочет? – Он отстранился. – Но ничего… привыкают… все, успокоилась?
– П-почти. – Евдокия облизала мокрые