мать распустила тесьму, которой была перетянута рогожа. Внутри действительно оказалась мука. Теперь Нарти стало ясно, почему во время ночевок в укрывище, где все залито водой, Клах так заботился, чтобы не подмочить свой мешок.
– Простите, что мало в этом году, – произнес Клах. – Не донесли.
– Я бы удивилась, будь у вас все в порядке, – ворчливо сказала старуха. – Нате-ка и вам гостинца. Не знаю, как и стащите вдвоем.
– Что не стащим, то здесь съедим, – в тон ответил Клах, принимая одну за другой тяжеловесные головки сыра. Уж сыр-то Нарти сразу узнал. Каждый год по весне, на следующий день после того, как мужчины уходили из селения, старики выдавали тем, кто остался, по ломтику сыра. Ни в какой другой день сыра попробовать не удавалось, и откуда он берется, не знал никто, кроме посвященных. А это, оказывается, гостинец от непреклонных матерей непутевым сыновьям.
– Мать, – сказал Клах, – пообедай с нами. Жарево как раз готово.
– Отведай кровушки от своей коровушки… Эх, племя негодящее, любите вы не свое дарить, чужим угощать. А вот погоди, я вас угощу.
Старуха выбрала среди стащенной к костру посуды здоровенную корчагу и пошла к вьючной корове, что преспокойно паслась в стороне от кровавого места. Опустившись возле коровы на колени, старуха ухватила за опухоль, что была у коровы там, где у некладеного быка свисают ятра. Нарти деликатно отвернулся. Это явно материнское ремесло, а на чужую работу можно смотреть, только если тебя приглашают. Охотнику не полагается глядеть, как лепят горшки, огороднику – как скопят быков. Понадобится – его позовут. А зря глазеть нечего.
Слуха касались звуки самые простые: корова меланхолично валяла во рту жвачку, чуть в стороне исходил на песню травяной сверчок, и в тон ему дзенькали, разбиваясь о дно корчаги, струйки чего-то жидкого.
– В заимке среди посуды чашки должны быть, – не оборачиваясь произнесла мать. – Сполосни от пыли да к костру принеси.
Нарти бегом кинулся исполнять приказание. Принес две чашки, поставил на траву.
– Тс-э.. – прошелестел на охотничьем Клах, и Нарти, кляня себя за недогадливость, помчался за третьей.
Подошла старуха, наклонила корчагу, и в мытую чашу полилось густое, белое, белое…
– Чего смотришь? Пей.
Ноздрей коснулся теплый, давно забытый и такой знакомый запах.
– Мама… – прошептал Нарти.
– Что, бедолага, мамку вспомнил? – неожиданно смягчившись, произнесла суровая старуха. – Ты пей, на том берегу небось молочка не дадут. Нельзя вашему брату молоко, ну да раз в год вреда не будет, особенно проводникам. Вы народ особый, на людей похожи, так к вам и отношение особое.
Потом они ели жареную кровь с хлебом. И по тому, как гостья выбирала распаренные корки, можно было видеть, что хлеб для нее в диковину.
Наконец она поднялась, уложила подарки и часть мяса в переметные сумки и угнала свою корову, сказав на прощание, что завтра пригонит стадо и пришлет помощника.
Утром поднялись до света. Прибрались на поляне, перемыли