не ощутить явного сюжетного родства). Обычно такая вступительная речь – наполовину подготовленная, наполовину импровизированная – продолжалась минут пять, после чего начинался ее не менее абсурдный музыкально-перформансный эквивалент. Тут же Курехин говорит свои пять минут, говорит десять, пятнадцать, двадцать… Проговорив так с полчаса и подведя рассказ к некоей завершающей точке, Сергей раскланялся и ушел со сцены, так и не прикоснувшись к роялю. Публика сидит как завороженная. Чисто вербальная «Поп-механика» – без единого музыкального звука, без единого костюма, декорации и в полном одиночестве. Концептуальный акт не хуже кейджевского «4:33».
Одно из таких выступлений – в понедельник 12 апреля 1982 года, на заключительном концерте третьего клубного фестиваля (в противовес проводимому Фейертагом по большей части мейнстримовскому фестивалю «Осенние ритмы» свой мы назвали «Весенние концерты нового джаза») – положило конец Клубу современной музыки. В принципе тучи над нами сгущались уже давно, и при всей старательной и умелой мимикрии под безобидное любительское объединение за два с половиной года по городу расползлось достаточное количество слухов о подлинном характере того, чем мы занимались. В тот день – 12 апреля 1982 года – кто-то из симпатизировавших нам в администрации ДК девочек сообщил, что нас будут проверять.
Обычно фестивали проходят на уик-энде и завершаются в воскресенье вечером. Однако понедельник был нашим традиционным клубным днем – каждую неделю клубмены собирались в ДК для обычных разговорно-музыкальных посиделок. Зал за нами в этот вечер был закреплен так или иначе, и удержаться от соблазна протянуть фестиваль еще на день было невозможно.
Тревожное предчувствие, впрочем, не покидало меня все эти дни. В голове все время сидела предательская мысль – перенести самый громкий, самый притягательный для публики и потому самый потенциально скандальный курехинский концерт на тихое воскресенье, когда и дворцового начальства нет, и непрошеным гостям тяжелее оторваться от дачи и от семьи. Но драматургия фестиваля требовала в качестве финальной точки, заключительного аккорда чего-то по-настоящему мощного: после готовящегося Курехиным крещендо проводить обычный камерный новоджазовый концерт было бы уже немыслимо. Махнув, по извечной русской привычке, рукой – «авось пронесет, ведь до сих пор проносило», – я оставил все как есть: Курехин в понедельник закрывал фестиваль. И вот теперь, глядя в зал на возбужденную публику и на чинно устроившихся в первом ряду проверяющих, я мучительно соображал, пытаясь задним числом понять, совершил ли я ошибку, и если да, то насколько серьезную и есть ли еще шанс ее исправить.
«Смотри, – говорю я Курехину. – Перед нами простой выбор. Мы либо делаем сейчас концерт, как задумывали, и нас к чертям собачьим закрывают на следующий день, либо пытаемся как-то спустить твою программу на тормозах, снять острые акценты, там пригладить, там сократить, там текст убрать, в надежде, что смилостивятся