детству – ничего не изменилось с тех пор. Та же троица грязноватых мальчишек стоит на насыпи, радостно – есть чему радоваться?! – машут руками. По-моему, они успели увидеть моё лицо.
Вот я уже и внутри кино – для мальчишек с насыпи я – кино. Мы с ними сразу и внутри, и снаружи киноленты. И в прошлый раз, и сто пятьдесят лет тому назад они же – вот так стояли на насыпи и радостно махали вразнобой. Махали и будут махать. Что-то сильно оно все поперепуталось, повъезжало друг в друга: прошлое в будущее. Или их вовсе нет, никакого ни прошлого, ни будущего? Поезд наш идёт по кругу? Все как один поезда идут по кругу. Только так.
Интересно, какими глазами смотрит преступник, обдумывающий план злодеяния, на этот притихший мир за окном, пригретый со всех сторон взбирающимся всё выше солнцем? Мир, покрытый идеально зелёной зеленью с пересекающими её речушками, разбросанными поверх игрушечными домиками, пасущимися козами – абсолютнобелыми, с острыми белыми, как из гипса или мрамора, рогами. Особенно эти последние, просто козы какие-то белокаменные – как античные статуи на сочно-зелёном ковре, изумляли… безмятежностью. Совершенным отрицанием чего-то топорного, грубого, не отмытого от грязи.
Не случалось ли такого, что поглядев на всё это, злодеи оставляли свою затею?
Зеркало безжалостно само уставилось на меня, а в нём – нет, ну так нельзя… не сразу нашла себя. Бледная ксерокопия моего лица – картридж сел. Лишь тени под глазами – отчётливо тёмные. Уж если я сама себе – испуг, чего же от других ждать?
Уповать на макияж – ошибка. Если только на узкого специалиста по раскраске покойников.
Нужно просто другое лицо и срочно. Смыть отпечаток вагонного, где же? В вагонном же рукомойнике. Больше негде. Но он и показал мне!.. Поезд, став вконец железным, швырял с размаху, как пустую картонку, от стены к стене, от окна к двери, впечатывал в металлические выступы – то лбом, то макушкой, то плечом или локтем.
К отсутствию лица добавились волосы, свисающие сосульками. Впервые показалась ненужной и издевательски тонюсенькая косичка, оставленная на сентиментальную память.
Ну в самом деле – смешно. Я что, волнуюсь? Зачем? Все будет так, как должно быть, только и всего. Ведь он поймет – ? Он всё знает – как это бывает: поезд, грохот, тревога, ждание… Смотри в окошечко, дорогой путешественник, и ни о чём не думай.
Что же это? Буколическим лужайкам, декорированным беломраморными козочками, похоже, конец. Вместо них тревожные какие-то деревья, чьи стволы, ближе к верхушкам увешаны довольно мрачными “украшениями”. Будто чьи-то отрубленные головы в спутанных лохмах, застрявшие в ветвях, и вокруг них – чёрное мелькание, неугомонное настырное биение крыльев, сотен и сотен. Сколько же их! Хозяек этих нагло-неряшливых гнёзд. Те, что под моим бывшим окном на моём бывшем дереве, казались теперь какими-то недокормышами-скромнягами.
Если у соловьев – трель, у этих – заржавелая соседская дрель. Тупой сверлящий звук перекрывает даже стук колес. Чем им, интересно, не угодило небо?