напугалась мало не до смерти. Метнулась к окошку, перегнулась поглядеть, не убила ли. Хитрый шлях смекнул, к чему идёт и, хоть самого так и тянуло расхохотаться, скорчился, баюкая исцарапанную руку: дух испускаю!
– Господине!
Голосок у девицы был нежный, будто на ухо ласковое слово шепнули, и Шатай горестно застонал:
– Бо-о-о-ольно!
Доверчивая девица и не помыслила, что над нею шутят. Накинула на мокрое тело просторную рубаху, выскочила во двор, потянулась к Шатаю… Тот зажмурился от удовольствия, ожидая, пока коснутся его ласковые пальцы. Но девица отдёрнула руки.
– Пойдём, господине! Не серчай, позволь помочь.
Шатай серчать и не думал, но игра оказалась ему по нраву.
– Встать помоги, ноги что-то отнэлись… Никак хрэбет поврэдил.
Девица, напротив, отшагнула назад.
– Не могу, господине. Нельзя мне тебя касаться. Кликну помощь.
– Нэ надо помощь. Вродэ полэгчало, – тут же излечился Шатай. – А рука кровит…
Не хочет девица его касаться, так и не надо. Мало ли, какой обет богам дала? А может обещалась кому. Шатай упорствовать не стал, но и уходить не спешил. Рубаха льнула к мокрому телу, очерчивая каждый изгиб, и какое-то животное нутро подсказывало шляху, как хорошо было бы превратиться в эту самую рубаху. Да оно и просто поглядеть уже счастье. Потому он, хитро щурясь, вошёл в избу и стал следить, как девица мечется по комнате.
– Мэня Шатаем звать, – сказал он, усевшись на скамью и вытянув ноги.
– А меня Крапивой, – ответила девка. – Не гневайся, что обидела. Напугалась…
Напугалась, ишь! Это мужам надобно шляхов бояться, а женщину, Рожаницицу дщерь, их племя ни за что не обидит. Шатай скорее бы руку себе откусил… Но сказал иное.
– Обидэла? – Он растерянно глянул на царапину, вспомнил, что, вроде как, умирает, и изобразил на лице муку. – Ещё как обидэла, да! Рукэ худо!
Правду сказать, руку Шатай уже успел заложить за голову, любуясь на Крапиву, но та вроде и не заметила. Она намешала что-то в глиняной миске, опустила в неё чистое полотенце и замерла, не решаясь подойти к чужаку.
– Ты сам лучше… – Глиняная чашка встала на стол.
– Нэ умэю. Нэ прэучен.
Щёки Крапивы пошли алыми пятнами.
– Нельзя мне… Хворобная я.
Шатай нахмурился. Девица и впрямь была бледноватая, отличаясь от остальных жителей Тяпенок. Но на хворобу та бледность не тянула. Напротив, солнце словно отказывалось жарить молочную кожу своими лучами. Волосы девицы тоже были светлы, не как у степных женщин. Да оно и Шатай на соплеменников мало походил, что ж его, сразу хворобным нарекать?
И тут только понял шлях, что резануло глаз. Что не заметил он сразу, ошалело рассматривая нагую красавицу. На руке её темнели синие пятна, оставленные чьей-то жадной пятернёй. Сейчас липнущая к телу рубашка скрывала их, но девица всё одно втягивала голову в плечи, будто ожидая нового удара. Потому и к нему приближаться