рабыни. Но и за такую долю, случалось, боролись. Коли своего дома нет, коли нужда заставила, коли терять нечего… Лучше уж знатного да богатого ублажать, чем побираться…
Нет, не лучше!
– Не поеду, – пролепетала Крапива.
– Не бойся, не обижу. Ещё сама… ластиться начнёшь.
– Это тебе дружина подневольная, а мне приказывать не моги!
Крапива вскочила, и вовремя, ибо княжичу достало глупости выпростать вперёд руку – схватить поверх рукава. Он со стоном поднялся на локте.
– Ты, видно, решила, что я спрашиваю. Не играй со мной, ведьма. Если прикажу, односельчане тебя в короб сунут и мне с поклоном поднесут.
И поднесут ведь! Матка Свея поругается, поломает старенький деревянный забор со злости, да и смирится. Сами ведь пригласили княжича в Тяпенки, сами молили о защите…
– Ты нам не господин, чтоб приказывать!
Раны были свежи, не пустили молодца в погоню, и он завалился навзничь. Крапива же выскочила вон.
Старый Несмеяныч, дежуривший у входа, тут же метнулся внутрь: мало ли, что ведьма натворила над его воспитанником?
После жаркого тяжёлого воздуха избы летний зной снаружи показался едва ли не благословением. Крапива прислонилась спиною к стене и, не в силах боле держаться, сползла на землю. Так её и застала Матка, спешащая к гостям с примочками из кислого ледяного молока.
– Грозился? – коротко спросила она.
Крапива кивнула. Грозился, что уж. Вот только не выпороть и не казнить, а куда как хуже…
– Домой иди да со двора не показывайся, покуда не уедут. Кликну, если хуже станет.
Крапива и рада бы домой, да ноги со страху держать перестали. Она попыталась встать, но не сумела. И ведь не подаст никто руки, не доведёт до родной избы… Цепляясь неверными пальцами за стену, она поднялась и поковыляла прочь.
***
Родная изба издревле служила защитой. Не пропустит злого человека крепкий сруб, истребит лихорадку жаркая печь, отгонят злых духов обереги в Светлом углу. Крапиве же, вот диво, всегда покойнее было не дома, под сенью святого дерева, а во дворе. Дерево-то в избе мёртвое, дыхание его едва учуять можно, а в огородике поют песнь травы. И песнь та одной травознайке слышна.
Вот и нынче девица не в женской половине пряталась, а сразу свернула к грядкам. Там плакали от жажды клубни редьки, там шипели побеги сорной травы. И для Крапивы эти речи звучали так же явно, как негромкий разговор отца с сыновьями, что сидели коло хлева.
Девица бережно корчевала корешки, а сама исподлобья следила за братьями. Деян учил сыновей точить серпы, направляя каждое движение мозолистой ладонью. Крупная загорелая длань ложилась поверх узких мальчишеских рук – чирк! – и скользит точило по железу. Лезвие золотилось в солнечных лучах, Мал с Удалом важно дули щёки. Крапива зло утёрла лицо рукавом. Её отец вот уж целую вечность не обнимал ласково, мать не чесала косы резным гребнем.
– Куда расселась, негодница?!
Дола подошла неслышно и нависла тучею.
– Грядки вот…
– Куда расселась, спрашиваю?! Срам прикрой, не ровен час, братья увидят! Стыдоба!
Крапива