напоминанием о жарких поцелуях: на шее алели пятна, а на плече, повыше локтя, намечался синяк от жадной пятерни.
Мать всполошилась:
– Ты куда полезла, негодница?! На кого вешалась?!
Наперво Дола замахнулась рукой, но быстро вспомнила, что дочь трогать не след, и хлестнула её платком. Крапива едва успела лицо закрыть.
Тут бы объяснить, что к чему, поплакаться матушке, излить горе. Но Крапива лишь упрямо молчала. Да и к чему? Не впервые мать ярится, не впервые Крапива беду свою запирает в сердце. Ничего, остынет. И всё пойдёт своим чередом.
– На что ж мне наказание такое?! – пустила слезу Дола. Замахнулась платком вдругорядь, да и швырнула его в дочь. Та поймала – тоже не впервой. – Стыдоба да убыток! Что люди-то скажут?
– Не видел меня никто… – буркнула Крапива. – Только Ласса.
– Вот она первой Матке и доложит! Горе ты горе луковое!
О том, кто обидел и не случилось ли страшного, мать Крапиву так и не спросила. Да девка и не рассказала бы.
Попеняв дочери за безделие и попорченную одёжу, Дола вышла из дому – жаловаться мужу. Тогда только Крапива вздохнула спокойно, переоделась да подпоясалась потуже.
Вот, вроде, и наладилось. Мать станет воротить от распутницы-дочери нос и ещё несколько дней не будет с нею разговаривать, но Тень прошла мимо, не уронив на голову девке чёрное перо.
Только рано Крапива обрадовалась. Потому что, едва успела она налить братьям по кружке простокваши и поровну разделить на троих принесённый Лассой пирог, как дверь снова распахнулась.
Порог широко переступила Матка. Следом за нею семенила Дола, не решаясь раскрыть рта, а из-за плеча жены робко выглядывал батька Деян. Тот и в хорошие дни не шибко-то любил гостей, и всё больше прятался в каморке у сарая, где то мастерил посуду, то правил утварь. Словом, делал что угодно, лишь бы не вести разговоры. Нынче же, когда Свея вращала выпученными глазами и громко ругалась, он и вовсе не решался приблизиться.
– Свежего ветра в твои окна, – поприветствовала Матку Крапива.
Высокая и дородная, Свея больше походила на мужа, чем на бабу. Быть может, потому её и слушались беспрекословно не только местные, знающие, как тяжела её длань, но и приезжие, для которых в новинку было, что власть в деревне держала женщина. К Крапиве же Матка была иной раз ласковее, чем родная мать. Принимала у себя травознайку наравне с родной дочерью, угощала лакомствами и, коли уезжала на ярмарку, подарки привозила им с Лассой одинаковые.
Но не нынче.
Нынче Матка тяжело ступала и притопывала огромной ступнёй.
– Ты чего натворила, дурёха?! – налетела она на Крапиву вместо приветствия.
Та вжала голову в плечи. Объясниться бы, рассказать, как было. Да Крапива сызмальства, коли случилось что, не бежала и не давала сдачи, а замирала на месте и упрямо молчала.
– Дурёха, как есть дурёха! – поддакнула Дола. – Ещё и рубаху попортила! За что мне такое наказание?
Свея поморщилась, как от надоедливой пчелы, и гаркнула:
– Цыц! Крапива, ты говори! Что случилось?
Девка глянула