переменчивая военная судьба, как когда-то Гедлача Авидзбу и его земляков, испытывала Ибрагима и его друзей. В тесной комнатенке комендатуры стало вовсе не повернуться, когда вслед за Кавказом, занявшим половину свободного пространства, в нее с трудом втиснулись Окан с Гумом. Они час назад выписались из госпиталя, о чем красноречиво говорили их бледные лица. Окан держался бодро, у Гума время от времени левая щека подергивалась от нервного тика – это давала о себе знать перенесенная контузия.
Ибрагим освободил место на кровати и потянулся к чайнику, но Окан отказался от чая. Едва оправившись от ранения, он уже не мог валяться на больничной койке и рвался в бой. Об этом напоминали настойчивые гудки «газончика» за окном.
– Подожди, не рвись! Выпей хоть чаю! – пытался уговорить его Ибрагим.
– Не могу, Ибо! Я и так сел ребятам на хвост, – мялся Окан.
– Какой еще фронт?! Вы хоть на себя посмотрите! На Гуме лица нет! Ему не на фронт, а обратно в госпиталь надо, – пытался удержать их Кавказ.
– Я… не на фронт! – тихо обронил тот.
– И правильно! Поживешь у меня, – поддержал Ибрагим.
Гум страдальчески поморщился и, пряча глаза, с трудом выдавил из себя:
– Я. Я домой.
– В Турцию?! – опешил Ибрагим.
И в комнате воцарилось тягостное молчание. Для бедняги Гума оно было хуже пытки. Он нервно кусал губы и не мог найти нужных слов.
– Конечно, лучше в Стамбул. Подлечишься и через месяц будешь как огурчик, – первым нашелся Окан.
– Как раз к победе успеешь! – присоединился к нему Кавказ.
– К победе?! – И здесь Гума прорвало: – Вы думаете, я бегу?! Нет! Я не трус!.. Я…
Его худенькое тело сотрясали глухие рыдания. Друзья прятали глаза, даже Кавказ, повидавший всякого на своем военном веку, растерялся и не знал, что сказать. Прошла секунда-другая – и они наперебой принялись его утешать:
– Все нормально, Гум.
– Выбрось это из головы!
– Какой трус – три недели в окопах!
Но он их не слышал. В нем с новой силой ожили прошлые жуткие видения. Обхватив голову руками, Гум раскачивался из стороны в сторону и как заведенный твердил:
– Мы были рядом!.. И потом – все!.. Все!!! Ничего не осталось!.. Понимаете – ничего!
Кавказ, как ребенка, гладил его по голове и тихонько приговаривал:
– Что поделаешь, это война, но и она закончится. Вот увидишь, все будет хорошо. Все будет хорошо.
– Нет! Нет!.. Я не могу! Эта кровь! Эти.
Пальцы Гума скребли по груди так, словно сдирали с себя останки растерзанного взрывом мины ополченца. Кавказ стрельнул взглядом на Ибрагима, он понял все без слов, метнулся к тумбочке, в которой всегда имелась дежурная бутылка, содрал пробку, налил в кружку водки и протянул Гуму. Он сделал глоток, потом другой и зашелся в кашле. Кавказ плеснул из чайника воды в стакан, сунул ему в руку и, похлопывая по спине, повторял:
– Пей-пей, сейчас пройдет!