такси, чтобы доставить свою спутницу домой.
Мы шли, не спеша, беседуя вполголоса о разных пустяках, но мне не давала покоя странная фраза, промелькнувшая в ее мыслях. «Интересно, – размышлял я, – что она имела в виду, когда подумала: «такие, как Григорий»?». Мне вдруг ужасно захотелось это выяснить и, не зная, как подступиться к столь щекотливому вопросу, я решил прибегнуть к банальному мужскому кокетству (да, да, мужчины тоже умеют кокетничать, если им это нужно для дела!):
– Вот интересно, Милочка, как ты считаешь – гожусь я на роль сильного мужчины? Или мне больше подходит образ романтика?
«Почему он вдруг спросил меня об этом?» – мелькнуло у нее в голове.
– Почему ты спрашиваешь меня об этом? – повторила она вслух.
– Да, просто… Часто люди лгут друг другу, притворяются. Женщины – в особенности. Но ведь мы с тобой – друзья. К тому же ты – молодая, искренняя девушка. Так что ты, наверняка, скажешь мне именно то, что думаешь. И я, наконец, узнаю, в какой роли видят меня женщины.
Милочка лукаво улыбнулась:
– А ты, оказывается, хитрец! Так вот, мистер Лис, имейте в виду – если хотите знать, что думают о вас другие люди, никогда не спрашивайте их об этом так прямо, в лоб.
Она, конечно, не ответила мне вслух, да в этом и не было нужды – я без труда прочел ответ, промелькнувший в ее голове: «Господи, какой же он романтик! Да к тому же и ребенок! Да, да, он просто большой ребенок. Но какой замечательный!».
Что называется – нарвался. Меня несколько раздосадовало ее мнение – кому же приятно, когда его считают ребенком! – но я вынужден был признать, что кое в чем она абсолютно права. Действительно, вопрос мой был довольно дурацким и детским, как, впрочем, и затея с походом к моей маме «для отвода глаз», вот только я сам не желал себе в этом признаваться. Продолжать беседу в том же духе мне быстро расхотелось, вскоре мы дошли до Невского, я поймал такси, усадил в него Милочку, и мы распрощались, предварительно договорившись о деталях субботнего визита к моей матушке.
Оказавшись, наконец, дома, я, повинуясь раз и навсегда заведенному ритуалу, устроился перед телевизором с чашкой чая. Программа не имела значения – мелькание кадров на экране всегда успокаивало меня перед сном, помогало отвлечься от своих забот и проблем. На сей раз показывали какую-то очередную мыльную оперу, и я смотрел ее, выключив звук, чтобы не слышать наигранных и истеричных интонаций актеров. Разглядывая движущуюся на экране картинку, я вдруг подумал: «Если не слышать, что говорят эти люди, может показаться, что они просто кривляются. Да так оно и есть! Кривляются, и все, а глаза их пусты, не выражают абсолютно ничего – ни мыслей, ни чувств, ни эмоций. Не лица, а гуттаперчевые маски. Это так неприятно, даже жутковато».
И тут же, по контрасту с механической мимикой актрис на экране, возникло воспоминание о Милочке. Ее живые, говорящие глаза не лгали и не притворялись. Она говорила только то, что на самом деле думала, а если о чем и умолчала – только о своих чувствах ко мне, да о том, что могло меня как-то задеть или обидеть.
Глядя