после с придыханием, что кричал солдатам: «Смотрите, как умрет ваш генерал!», а он точно помнил, что просто забористо матерился. Кулаками успел насовать в зубы французам, пока подбежала смена для погибшего знаменосца, а потом еще и саблю сломал. Уж Бог ведает, как и обо что. После контратаки отдувался, мотая головой, как испуганная лошадь, фыркал и махал руками – говорить толком не мог. Спасибо Инзову, вовремя водки подсунул. И зря постарался Инзов, потому что первым же делом, как голос вернулся, послал он по матушке великого князя Константина Павловича, что втравил их в эту несчастную стычку и не вовремя полез с благодарностью.
Потом, конечно, утешал Константина наперерыв с другими – когда того пропесочил Суворов, да так, что из палатки фельдмаршала великий князь вышел бледный до зелени и чуть не в слезах. Больше в командные дела Константин не совался и вообще притих на весь поход, как мышь под веником, показал себя неплохим офицером и толковым командором Ордена. Сидит теперь в своей Варшаве, поговаривают, жениться надумал на полячке Жанне Грудзинской. Наследник престола – и такой неравный брак? Что-то будет…
А хорошо быть просто генералом, пусть и лишенным армии и усаженным навек за бумажки. Зато можно взять и посвататься к кому угодно, вот хоть к Ольге Потоцкой.
В ночной тишине дома все часы, похрипев и пошипев, пробили три, золотой брегет в изголовье тихонько звякнул часовым репетиром. Спать! С Богом! И поменьше глядеть во сне всякий вздор навроде Вероны, виданной уже тому лет двадцать назад.
III
В салон Олениных граф Остерман-Толстой заезжал нечасто, хотя ему неизменно были рады. Вот и на этот раз Милорадович его из дома вытащил едва ли не силой, ради старинной дружбы пришлось соглашаться.
– Нет, душа моя, не стану я за вас извиняться перед хозяевами, вы же ответили на приглашение!
Остерман печально потупился и с сожалением отодвинул разбросанные по столу старинные переплетенные тетради и амулеты. Собирался, вздыхая и всем видом показывая, как ему не хочется ехать. Еще и погода на улице была не для прогулок – лицо и плащ мигом закидало отвратительным липким снегом, лошади из придворной конюшни нервно облизывались в упряжке, кучер нахохлился на козлах, как огромная отсыревшая галка.
Милорадович тем временем жаловался, в притворном отчаянии воздев руки к небу:
– Спасите, душа моя, князь Оленин прочит меня в Академию художеств почетным членом!
Тут Остерман наконец засмеялся, поправляя ворот епанчи, чтобы не продувало мокрым ветром.
– Что за беда, Михайла Андреич? Привыкайте, вы по положению теперь ко всякой бочке затычка. Зато сможете выспаться на их заседаниях.
– Бог мой, не смогу! Во все дела полезу и всюду нос суну, или вы меня не знаете? Вот только там мне сидеть недоставало, мало того, что я уже сижу в Петербурге!
Остерман сощурился на него сквозь очки.
– Может, это судьба, Михайла Андреич, разобраться в тайнах этого места? Как охотник вы обязаны